В конце аллеи...

— Ну, будет попреками колоться. Легче не станет, а прошлое не вернуть. Садись рядком да поговорим ладком… Что за вьюга в доме разгулялась?

Ирина подалась к Матрене и растерянно опустилась рядом.

— Не знаю, с чего и начать. Срамота одна, Матрена Пантелеевна. На распутстве и жадности помешался Степан. Совсем взбеленился мужик. Ни стыда, ни совести.

— Это ты про Нюрку? — сочувственно спросила Матрена.

— И про нее тоже. Хотя не в ней гвоздь…

— Это бродяжья жизнь из него кобеля сделала… Здесь бы так не разболтался… Да и Нюрка приманчивая для мужиков…

— Да, по мне, пусть хоть женится на этой полюбовнице — ни ревности, ни любви. Остыла давно. Перед народом совестно глаза поднять…

— Тебе-то что терзаться! Он пакостит — ему и на мир глядеть. Да и то скажу — не один он такой, мужики разболтались, не приведи господь.

— Я слез не лью. Больно другое: нашу судьбу исковеркал, теперь на Ленку нацелился. Девчонка свою жизнь начать собралась, а он в нее и вцепился.

Дернулись губы, искривленные пальцы Матрены в волнении застучали по клеенке. Одно дело — болтовня Ипполита, его буйная фантазия, которую рассыпает он каждый день в ее избе… Конечно, он не брехал о Ленкином замужестве, но, слушая его, Матрена все равно делала большую скидку — Ипполиту недолго и приврать сверх всякой меры. А здесь принимай все за чистую монету, раз сама Ирина, обливаясь слезами, рассказывает о сватовстве. Только что уж она так печалится — ничего не поделаешь, раз приспело замужество. Годом раньше, годом позже — все едино, девка непременно выпорхнет из родительского дома.

Матрена участливо погладила дрожащее плечо Ирины:

— Уж так убиваться тоже не след. Воспротивится Ленка — расстроится свадьба. Теперь не старорежимное время, силой в церковь не повезут. — Тихо полюбопытствовала: — За кого же прочит ее Степан?

— Да есть тут прохиндей один, леспромхозовский. С моим спелся — прямо не растащишь. Шуры-муры крутят, директора вокруг пальца обводят, уж на что мой ловчила, а этот, говорят, и Степану сто очков вперед даст.

— Так скажи Степану: грех с жуликом родниться…

— Как бы не так, послушает он меня! Закусил удила — и все тут! Вчера этого зятька в дом затащил. Накрывай, дескать, стол. Пришел незваный гость, глазками рыскает по избе. Через слово — спасибо, извините. Углядел, что Ленки след простыл, враз скис. На глазах обрюзг, постарел, черт лысый. Мой перед ним расстилается, угодничает, как последний холуй. Взыгралась я на этих жуликов. Швырнула им миску огурцов да и хлопнула дверью.

— А Ленка-то как соображает? — прервала Матрена горькие излияния Ирины.

— И слышать не хочет. Из дома убежала… Да и какой разговор, Матрена Пантелеевна, если сердце к нему не лежит…

Стыдливо вспыхнула румянцем, горько простонала:

— Урок мой перед ней, не слепая — видит! Я тоже думала — стерпится, слюбится. А как все повернулось, не семья — ад кромешный.

Поправила сбившуюся косынку, уголком платка вытерла слезы.

— Верчусь в словах точно белка. И все не о том, ерунда какая-то крутится. Не это главное, Матрена Пантелеевна…

— Чего же главнее дочки?

— С Ленкой образуется, отстою я ее. Другое преподнес мне ирод проклятый.

Но, перекрыв возможный вопрос старухи, торопливо полюбопытствовала:

— Говорят, надумала с деревней прощаться?

— Какая сорока эту весть принесла?

— Шила в мешке не утаишь, вся улица говорит. Это что ж, насовсем?

— А кто из приюта возвращается? — раздумчиво протянула Матрена и впервые, не отводя глаз, открыто и грустно посмотрела на Ирину.

Этот участливый и ждущий взгляд Матрены, ответная заплаканная улыбка Ирины разорвали натянутую, прохладную нить разговора. Обеим показалось, что посветлело в доме, задышалось привольнее. Ирина не сразу сумела уловить отрадную перемену, долгое отчуждение сделало язык неуклюжим, а мысли осторожными, и первые слова провернула сбивчиво:

— А может, повременишь? Туда не опоздаешь. В огороде я помогу. Ипполит всегда под рукой.

— Пустое это, Иринушка. Замучилась я, от тоски устала. Видно, и впрямь старая дура. Сколько раз сроки в жизни назначала… И все обман, обман. Теперь и последний минул — Ленка в невестах ходит.. Отдежурила я свое, к ребятам пора, выходит. Родион и тот не откликается. Значит, и он там…

…Любимое имя, помянутое печальным голосом разуверившейся матери, обдало Ирину забытым девичьим волнением, сердце трепетно и безоглядно забилось, загорячило кровь. Завихрились мысли в бешеном водовороте, наново прокрутив сумбурный сон минувшей ночи, когда суматошно мельтешило пьяное лицо Степана, склабился в угодливой улыбке Олег Васильевич; они угрюмо грозились Ирине, но ей было смешно и ничуточки не страшно. А потом перед ней появились глаза Родиона. Он щурился, будто наталкивался на яркий свет, какая-то виноватая улыбка блуждала на его лице. Она потянулась навстречу Родиону, но вдруг в ознобе замерла — перед ней был чужой человек, только укравший глаза Родиона. Округлые щеки отсвечивали синевой, удвоился ухоженный подбородок. Ирина хотела защитно вскинуть руки, чтобы преградить дорогу чужому мужчине с присвоенными глазами Родиона, но руки неподвижно пристыли к телу. Она взмолилась немыми словами, заклиная чужака отвернуть с ее дороги, и он вроде услышал просьбу Ирины — насмешливо пожал плечами и опустился на траву.

И сразу стал Родькой. Он лежал на гребне взрыхленной земли, надломленно скрючившись, купая лицо в рыжей пыли. Кирзовый сапог, повиснувший над воронкой, подрагивал в такт вздыхавшей от резких взрывов земле, и казалось нелепым, что упавший на землю Родион шаловливо и совсем некстати дрыгает ногой. Несуразное баловство опровергала только алая кровь, капавшая с кирзового сапога на дно воронки.

Ирина спохватилась, что беспечно разглядывает Родиона, а не бежит к нему на помощь. Она рванулась вперед, но какая-то невидимая сила швырнула ее наземь. Она зашлась в безумном крике, а голос ее сорвался и затих. Тогда Ирина, раздирая в кровь локти, поползла к воронке и с ужасом увидела, что ее опережают бегущие к Родиону солдаты. Фашистские солдаты… Они окружили упавшего Родиона…

— Да что с тобой, Иринушка? Молчишь почему? — Печальный голос Матрены встряхнул Ирину, вернул ее в избу…

Она вынырнула из мгновенного забытья, виновато откашлялась и придвинулась к бабке Матрене, защищаясь от призрачных наплывов взбудораженной памяти. Коротким и горячим высверком мелькнуло в уме: «А может, правду сказал Степан?» Хоть пьяный гнев замутил его рассудок, но никогда вот так — до дна — не открывался он ей. А вдруг в сивушном замутнении он выплеснул правду? Только сейчас увиделся ей постаревший Родион, незнакомый, шагнувший из чужих дней. Никогда, даже в снах, не являлся к ней таким. И вдруг глянул на нее — живой, но недоступно далекий, будто потревоженный мстительными бреднями Степана.

Ночной скандал вновь надвинулся на нее во всей омерзительной ясности. Даже водка не утихомирила Степана — так рассвирепел он, брошенный с Олегом Васильевичем у холодного, не обласканного женскими руками стола, на котором сиротливо стояла миска с огурцами. Бражничали они без Ирины люто, опорожнив все бутылки, которые нашлись в доме.

Ирина весь вечер сумерничала у Ольги Колесовой, хотя понимала, что лишней торчит в дружной семье давней подружки. Но уж так не хотелось тащиться в остылый дом, глядеть в осоловелые глаза мужа, и, сколько могла, она волынила, тянула время. Засиделась до неприличия долго и ушла, когда затих телевизор. Держалась маленькая надежда — проскользнуть мимо храпящего Степана и хоть немного забыть про сумбурный, злой день. Но уже на крыльце прихватила тревога — нет, не угомонился, ее поджидает. Сейчас полезет цапаться словами, выворачивать наизнанку их жизнь, попрекать несодеянным, яриться в темной, слепой ревности. К ночным баталиям она давно привыкла, умела отмалчиваться, быстро гасить запальную ругань пьяного мужа…

Она неслышно прошмыгнула на кухню, не стала прибирать на столе — отрешенно, в ледяном спокойствии прошла в свою комнату. Щелкнула выключателем — на ее кровати сидел расхристанный, погрузневший Степан. Он вскинул на нее мутные глаза: