Так было(Тайны войны-2)

«Я ухожу с этого света, — читал Николай, — Я не виню тебя, мальчик мой, хотя ты стал причиной моей гибели. Если бы ты не сказал об оружии, я был бы еще с вами, мои дорогие. Прощайте, любимые!»

Николая потрясла эта тюремная надпись. Как трагически уходил человек из жизни, уходил боец, преданный по недомыслию сыном! И уходя, он вспоминал близких… Николай готов был вновь вступить в спор с князем Мстиславом. Нет, никогда не уйдут из сердца родные, близкие люди! Они помогают пережить то, что кажется сверхчеловеческим.

Запомнилась Николаю и встреча в пути, которая тоже помогла выстоять, выдержать… Из Симферополя эшелон с пленными гнали на запад. Состав тянулся по Украине, и на каждой станции к поезду выходили женщины, скорбные, с озабоченно ищущими глазами. Они подходили к вагонам и, если охрана не отгоняла, разноголосо кричали:

— Зеленогайский есть кто?!

— Про Степана Гнатенко никто не слыхал?

— Нет ли с Васильевки… Екатериновки?..

По этим возгласам пленные узнавали, где они едут, — станции были разбиты и не на всех сохранились названия. Да много ли и увидишь из окна товарного вагона, к которому тянутся десятки голов и рук.

В Запорожье стояли особенно долго. Как и на других станциях, вдоль вагонов ходили женщины. Слышались их тоскливые, безнадежные голоса:

— Запорожских никого нет?.. Ивана Завдорожного никто не знает?..

Николай протиснулся к окошку. Рядом с ним был морячок, плененный под Севастополем. Поезд стоял на дальних путях, и совсем рядом торчали разваленные сараюшки, обитые ржавым железом. Неподалеку остановились мужчины в залосненных ватниках и молча глядели на пленных. Было здесь несколько подростков и женщин. Черноморец подтянулся к окошку, протиснул голову и спросил:

— А что, деды, тельняшку на хлеб не сменяете?

— Что ж, можно, если дозволят, — ответили из толпы.

— Ну как, позволишь? — Моряк с трудом повернул голову к полицаю, охранявшему пленных.

— А мне-то что, — безразлично ответил полицай, — меняйтесь.

Минут через пятнадцать двое мастеровых вернулись с буханкой хлеба. Они торопливо отдали хлеб, взяли тельняшку и мгновенно исчезли. Тут же рассеялись и остальные.

Состав уже тронулся, когда принялись делить хлеб на маленькие, в спичечный коробок дольки. Моряк резал хлеб самодельным ножом из кровельного железа.

— Стоп!

Нож звякнул, наткнувшись на что-то твердое. Моряк разломил буханку и обнаружил внутри ее обломок ножовки. На бумаге, в которую была завернута пилка, что-то написано. Черноморец прочел: «Помогаем, чем можем. Рабочие Запорожья».

Моряк не мог скрыть своей радости.

— Вот это наши! — восторгался он. — Кремни, а не люди! Ловко придумали. — Черноморец сидел на полу и ногтем пробовал пилку. — Пойдет. Ей самого черта можно перепилить… Сегодня и начнем.

— Не шуми больно, — предостерег моряка сосед. — Люди бывают разные…

Но восторженный черноморец не остывал. Принялись обсуждать, как осуществить побег. Моряк готов был начать хоть сейчас. Нашлись трезвые голоса — бежать надо в лесистых местах. В степи переловят, как куропаток. Но прорезать пол решили начать той же ночью.

Побег не удался. Кто-то предал. Утром на полустанке в вагон ввалились полицаи и немецкие вахтманы. Перед тем пленных водили в уборную. Вахтманы сразу бросились к моряку, избили его, но ничего не нашли. Избили и других, обшарили весь вагон. Пилку нашли затиснутой в расщелину между обшивкой и дверью. Обнаружили в полу распиленные доски. Допытывались, кто виноват. Но все молчали. Весь вагон оставили на сутки без пищи.

Еще дважды пытался бежать из плена Николай Занин, и все неудачно. На третий раз это произошло уже в сорок четвертом году.

Шталаг, лагерь военнопленных, находился в Южной Польше, недалеко от Ченстохова. С весны до середины лета пленные работали в имении помещика фон Шернера, брата какого-то немецкого генерала. Помещик переселился на польские земли из Померании. По своим полям он разъезжал в высокой двуколке, запряженной чистокровным вороным скакуном. Шернер хвастался, что скакун достался ему из конюшен пана Комаровского, имение которого было где-то за Краковом. Кавалерийский полковник исчез во время молниеносной войны с Польшей, а его конюшню немедленно разобрали военные. Генерал Шернер прислал брату в Померанию скакуна как трофейный подарок.

Жили пленные в кирпичной людской с толстыми стенами и узкими, похожими на бойницы оконцами. По совету военного представителя, помещик сделал на окнах кованые железные решетки. На работу пленных гоняли под охраной. Спали они вповалку, голодали, работа была тяжелая, и все же пленным жилось здесь несравнимо лучше, чем в лагере.

Однажды к помещику приехал в гости немецкий полковник. Был вечер, и пленные сидели перед домом, отдыхая после работы. Иные уже укладывались спать. Несколько человек негромко пели. Из господского дома вышел фон Шернер с женой и гостем-полковником. Пленные встали, переводчик сказал, нещадно коверкая русские слова:

— Господину оберст нравится ваша пенья… Испольняйте ему «Вольга, Вольга, мат роднайа…»

Пленные молчали.

— Ну?.. — ждал переводчик. — Господин оберст обещайт по одной сигарета на каждый певетц…

Пленные молчали. Полковник начал багроветь. Вдруг из толпы пленных выступил пожилой солдат, заросший густой щетиной. Занин узнал его — Егорин, недавно присланный в их команду. Солдат сдержанно кашлянул и сказал:

— А что, ребята, раз господин полковник интересуется, споем давайте… Опять же сигареты на земле не валяются…

Егорин еще раз кашлянул и затянул песню, но его никто не поддержал. Он запел один, надтреснутым, срывающимся голосом, окруженный молчаливым презрением пленных. Певец смутился и замолчал, едва закончив первый куплет. Растерянно оглянулся:

— Ну что ж вы, ребята, давайте подпевайте…

Полковник достал из портсигара сигарету и бросил к ногам Егорина.

— Премного вам благодарен!.. Данке шон! — залебезил Егорин.

Немцы повернули к дому, а певец нагнулся за сигаретой. Кто-то пнул Егорина в зад. Он повернулся к обидчику, но тут же получил удар в ухо.

— За что вы, ребята?! Не тронь, кричать буду, — Егорин весь сжался, втянул голову в плечи и заслонил локтями лицо, ожидая ударов. Но здесь его больше не тронули.

— Это тебе, чтобы не курвился… Артист!

— Гляди, как взъершился!.. Видать, не впервой достается за такие дела…

Егорин побрел в людскую, трусливо озираясь… Ночью Егорина снова избили, накинув на голову чью-то шинель Он долго ходил с большим синяком под глазом.

Вскоре команду вернули в лагерь.

Вероятно, урок, преподанный Егорину, прошел для него даром. Через несколько дней он вызвался добровольно участвовать в экзекуции — двум военнопленным дали по двадцати пять гуммов. Егорин наносил удары старательно, явно выслуживаясь перед лагерным начальством. Он сам отсчитывал удары. После каждого взмаха резиновым шлангом на спине парня вспыхивали багровые полосы. Парень лежал на скамье, крепко стиснув зубы, и жмурился в ожидании следующего удара. Казалось, что это ожидание страшнее самого удара. А Егорин неторопливо считал:

— Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре…

Бледный, с бисером пота на исхудалом лице, парень сам встал со скамьи, натянул штаны и шагнул в строй. Здесь он покачнулся, но его поддержали товарищи.

Егорин жил в том же бараке, где Николай Занин. Ночью тайный военный трибунал судил предателя. Стояла такая темень, что нельзя было разглядеть руки, поднесенной к лицу. Все сидели на нарах, а председатель и два заседателя на табуретах возле стола. В дверях дежурил патруль. Было так тихо, что даже дыхание собравшихся людей казалось слишком громким. Председательствовал Николай Занин.

— Подсудимый Алексей Егорин здесь? — из темноты спросил он.

— Здесь.

Егорин стоял перед трибуналом, и двое держали его за руки. Эти двое чувствовали, как противно, по-собачьи, дрожит всем телом подсудимый.

— Пострадавшие здесь? — снова спросил Занин.