Незабываемые дни

— Теперь работы до самой субботы!

В паровозах, попавших в яму, Заслонов узнал те самые, которые вчера были поданы под экипировку. Подумал удовлетворенно: «Однако не подкачали хлопцы, все выполнили, как по плану».

По путям пробирался Вейс в сопровождении нескольких офицеров. Он осторожно шагал, чтобы не запачкать свои лакированные сапоги пеплом, который застлал густой пеленой все станционные пути.

— Ужасно, ужасно! — повторял он, склонив голову. Куда девалась горделивая манера взирать на всех с высоко поднятой головой. Шинель была заляпана грязью, запылена, — видно, комендант попал ночью в изрядную перепалку. Только и успел надеть чистые сапоги.

— Где же господин Штрипке? Пора подумать, с чего начать! Я давно послал за ним, — сказал Вейс, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.

Штрипке вскоре явился. Вернее, его привели, поддерживая с обеих сторон. Вслед за ним бежала какая-то растрепанная немка. Смазчик сразу узнал в ней вчерашнюю расфуфыренную барыньку, у которой он спросил про время. Она еле поспевала за мужем, которого вели под руки два офицера. Бежала спотыкаясь, визжала:

— Я не позволю! Я не позволю!

— Чего вы не позволите, мадам? — нахмурившись, спросил Вейс.

— Я не позволю издеваться над больным человеком. Вы поглядите на него. Поговорите с ним… Что вы сделали с моим мужем? Я пойду к министру, я буду жаловаться фюреру! — И женщина, еле державшаяся на ногах, истерически зарыдала.

— Вы жена уважаемого Штрипке?

— Уже двадцать лет, как я по милости господа бога…

— Когда вы приехали?

— Боже мой! По его телеграмме! Вчера.

— Однако успокойтесь, мадам! Видите, тут не женское дело! Отведите мадам на квартиру… — приказал он офицерам. — Что с вами, Штрипке? — наконец, обратился Вейс к шефу депо.

Тот стоял безучастный ко всему. Глаза его светились лихорадочным жаром и, казалось, вот-вот погаснут. Наконец, безучастный взгляд Штрипке остановился на разрушенной водокачке, и он вдруг словно ожил, встрепенулся.

— Вода! Вода! — сначала прошептал он, потом бешено крикнул: — Тут стояла водокачка! Я спрашиваю вас, шво-ля-чи, куда девали мой бак?

Он обвел всех присутствующих сразу помутневшим взглядом, умолк, ссутулился и тихо заплакал:

— О, ты приехала, моя старая, добрая жена…

Плакал и растирал рукой мутные слезы по сморщенным щекам.

Вейс нахмурился. Офицеры молча переглядывались, некоторые грустно покачивали головами.

— Отведите его в городской госпиталь. Видите, с человеком несчастье… — Вейс многозначительно повертел пальцами над собственным лбом.

— Позовите сюда этого русского инженера, временно поручим ему заняться депо, — приказал комендант. Один из офицеров бросился к группе стоявших неподалеку рабочих, чтобы при их помощи разыскать Заслонова. Но инженер находился поблизости и, догадавшись, что его ищут, сам направился к коменданту.

Не успел он сделать нескольких шагов, как увидел Коха, который с группой жандармов бежал к нему наперерез. Вид у Коха был растерзанный. Он, очевидно, копался где-то на пожарище, пробирался через разбитые и сожженные вагоны. Шинель была в саже, копоти, пятнах мазута. Один рукав чем-то распорот. Глаза — Кох всю ночь не спал — были налиты кровью и лихорадочно горели. Лицо побледнело. Не успел Заслонов оглянуться, как Кох, крепко ударив его пистолетом, закричал осипшим голосом:

— Руки вверх, бандит!

— Что вам угодно, господин комиссар?

— Не разговаривать, пристрелю! — хрипел Кох, тыча пистолетом в грудь Заслонова. Побледневшие жандармы скручивали ему руки назад, другие торопливо шарили в его карманах.

Вейс недоумевающе глядел на все это, потом спросил:

— Господин Кох, что у вас творится?

— Потом, потом… — нервно ответил Кох и приказал жандармам конвоировать Заслонова. Так и повели его, без шапки, связанного, окруженного усиленным конвоем жандармов, державших наготове автоматы.

Вейс недовольно покачал головой, пробормотал что-то невнятно, пошел было вслед за Кохом, но передумал, поморщился.

— Этот молокосос опять наломает дров, ему мало вчерашнего, — сердито сказал он окружающим его офицерам.

Вейс уже знал о вчерашней неудаче всей коховской экспедиции. Знал он и о неслыханном столкновении Коха с командиром маршевых рот, о бунте солдат-фронтовиков. Начальник гарнизона, командир этого потрепанного в боях полка, места себе не находил, думал, как бы выпутаться из не совсем приятного положения. Капитан и часть солдат не вернулись в полк. Если б он был убит в стычке с партизанами — другое дело. Разумеется, и тогда не похвалило бы его начальство, а как оно отнесется к этому теперь, когда каждому понятно, что капитан и часть солдат, попросту говоря, дезертировали? Кто может поручиться, что в полку не остались еще подобные капитаны и изменники — солдаты? Вызвав вооруженную до зубов эсэсовскую часть, он вывел на казарменную площадь остатки своего полка, построил его и, пройдя раз-другой перед строем, приказал нескольким солдатам выйти на три шага вперед. Вышло пять человек. Тут были два слабосильных солдата, отстававшие по службе, которые только мешали во время боевых операций. Кроме них, в полку служили два солдата, не раз получавшие дисциплинарные взыскания. А последний обладал такой отталкивающей физиономией, что подполковнику всегда казалось, будто этот солдат глубоко ненавидит его и, пересиливая свое отвращение к нему, подполковнику, вяло выполняет боевые приказы.

Отойдя несколько в сторону, подполковник срывающимся голосом отдал приказ:

— Именем фюрера, за проявленную трусость, за неспособность расправляться с дезертирами и изменниками, за тайное содействие им, приказываю: солдат гренадерского полка, — подполковник перечислил их фамилии, — расстрелять перед строем.

Раздался короткий залп, а вслед за ним команда подполковника:

— Разойтись по казармам!

Еще раньше эсэсовцы вынесли оттуда все оружие: винтовки, гранаты, станковые пулеметы.

Это произошло утром, сразу же после налета. Подполковник не любил медлить в таких делах. Сейчас он высказывал коменданту Вейсу свое глубокое недовольство поведением комиссара гестапо, принудившего солдат его полка ставить виселицы.

— Вы понимаете, это было так неблагоразумно. Надо знать солдат, побывавших на фронте. У них повышенная впечатлительность. Они выступали против регулярной армии, а здесь их заставляют выполнять полицейские обязанности. Для этого хватит полицаев, не надо излишне портить солдатам нервы, они и так у них в беспорядке.

— Да, этот молокосос всегда натворит неприятностей, потом расхлебывай! Торопливость, необдуманность, непростительная горячность… Вот он второй раз арестовывает русского инженера, старательного, добросовестно выполняющего свои обязанности…

— А зачем вы жалеете русских, господин комендант? Побольше арестовывайте их. Чем больше вы расстреляете их, тем легче вам будет освоить этот край, вы значительно облегчите работу всей нашей будущей администрации. Я без сожаления расстреливаю даже немцев, когда вижу, что это не полноценные представители нации и не помогают, а только приносят вред, подчас даже бессознательно, нашему делу. Стреляйте в них, расстреливайте, не жалейте этих русских!

Холодные льдинки вейсовых глаз блеснули синевой:

— Вы говорите чудесно, подполковник! Чу-дес-но, чудесно! Но дело, уважаемый господин подполковник, не в одних только расстрелах. И, к сожалению, некоторые наши работники, вроде этого неуча и — мы же с вами свои люди, господин барон — выскочки, этого молокососа, не понимают некоторых особенностей нашей работы. Расстрелять — дело простое. Расстрелять никогда не поздно, уважаемый господин подполковник! Мы это всегда успеем сделать и сделаем, когда нужно. Но с кем я должен работать сейчас, сию минуту? Вы видите, что натворили в одну ночь. А ведь поезда должны пойти завтра, послезавтра, через неделю. Чьими же руками вы прикажете мне разобрать весь этот хаос, привести все в порядок? А они хватают у меня единственного инженера. Хватают потому, что ему, Коху, померещилась какая-то несусветица, он ходит и грезит об этих, извините меня, дядях Костях. Хватает потому, что, видите ли, ему, Коху, надо выслужиться!