«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Весь красный от стыда и мерзости я стоял как громом пораженный: на душе — ад кромешный, от увиденного и осознания ужаса, содеянного солдатами руководимой мной похоронной команды (ведь все это было ими добыто с убитых на поле боя!), у меня буквально волосы стали дыбом на голове.

Началось служебное расследование по факту мародерства с убитых военнослужащими похоронной полковой команды 15-го Краснознаменного полка и дело прокурором было передано в Военный трибунал: старший сержант Ежов был приговорен к расстрелу, четверо бойцов — направлены в штрафной батальон сроком на шесть месяцев. Как оказалось впоследствии, мне тоже грозила «Валентина».

Дознаватель, начхим полка майор Суханов, пожилой, лет 45–48, с бритым черепом и совершенно зверской рожей, встретил меня мрачно и неприязненно и сразу ошарашил в лоб:

— Подстатейное дело, Федотов! Уголовщина!

Все мои ответы он подробно записывал, затем, подняв на меня бесцветные холодные глаза, с раздражением и даже ненавистью сказал:

— Интеллигентишка паршивый! Все слова знаешь, всех хочешь вокруг пальца обвести, одному чистеньким остаться? Интеллигентишки всегда говорливы, у них слова недалеко лежат, какое хочешь вытащат! А я не интеллигент, я представитель вооруженного рабочего класса и считаю, что твое дело необходимо тщательно и беспощадно расследовать!

На третий день допросов, внимательно изучив характеристики, протокол открытого комсомольского собрания и решение комсомольского бюро, сказал:

— Твое счастье, Федотов, что факт мародерства лично тобой никто не подтвердил, характеризуют тебя со всех сторон положительно, хотя я бы тебя из комсомола выгнал — нет вопроса!

Насчет комсомола он сказал с такой небрежностью, словно речь шла о чем-то малозначительном, и, глядя на меня, вдруг, чуть ли не по-отечески, стал советовать, как себя вести:

— Куда ни вызовет тебя начальство, Федотов, кайся: виноват, товарищ майор, виноват, товарищ подполковник, я только после контузии.

Затем при мне куда-то позвонил, судя по разговору — прокурору, долго выслушивал, что тот ему говорил, кивал головой, дважды произнес «да» и «учту» и в конце разговора, по-видимому соглашаясь с услышанным, подтвердил:

— Действительно, он же несовершеннолетний, ему и восемнадцати еще нет.

По своей наивности и простодушию я расценил произошедшие в нем перемены — изменение тона в разговоре со мной и прокурором и отношения ко мне с неприязненного до почти доброжелательного — как его благонамеренность и убежденность в полной моей невиновности, и не мог даже предположить, что буду так жестоко им обманут. Как позже выяснилось, Суханов, советуя мне якобы доброжелательно одно и произнося при мне как будто оправдывающие меня слова, в заключении написал — «предать суду и Военному трибуналу» (именно так: суду и Военному трибуналу).

Поскольку начальником похоронной команды я пробыл всего семь суток, а мародерничали в ней, как было установлено следствием, многие месяцы, и было мне неполных восемнадцать лет, меня освободили от наказания даже без взыскания, послужной список в моем личном деле оказался незапачканным; и об этом своем кратковременном занятии и должности я не только в период своего офицерства, но и в последующие десятилетия дальнейшей жизни старался даже не вспоминать, если же невольно приходило на ум, то всякий раз не мог не содрогаться от позорства, стыда и неловкости за свое юношеское недоумство и недомыслие.

…И вот, спустя два года, в послевоенной Германии, в мирное время, в прекрасный воскресный майский день мне пришлось захоранивать своих боевых товарищей.

45. Самая черная неделя

В получасе езды от морга, на окраине деревни Обершталь, за невысокой каменной оградой стояла небольшая старая кирха, лютеранская церковь из темного кирпича с готическими окнами, черным прямым крестом и жестяным петухом на колокольне. Ограда невысокая, темно-красного кирпича, в ограде — старое толстое дерево, до половины ствол был покрыт вьющейся зеленью, а верхние ветви — сухие, без всякой листвы.

Нигде не было немецкой надписи «Verboten» или русской «Вход запрещен».

Сразу за церковью — кладбище, здесь грусть и глушь, вечный покой крестов и могил, всеми забвенных и заброшенных, и казалось, что во всем мире наступила такая тишина. Я разглядывал окруженные бронзовыми и чугунными оградами могучие монументы, удивительные по красоте и пышности надгробия богачей с золотыми надписями. Некоторые из них поражали своими размерами, особенно тяжелыми и массивными казались гранитные кресты; над многими могилами стояли мраморные или раскрашенные гипсовые скульптуры: ангелы с позолоченными крыльями, Дева Мария в голубых одеждах со склоненной головой. На тяжелых, внушительного вида могильных плитах лежали металлические венки. Но больше было могил с памятниками попроще — они стояли тесно, один к одному — из черного или темно-серого мрамора, с выбитыми на них датами жизни и надписями чаще готическим шрифтом, но были и латинские.

Я сумел только разобрать:

Unser lieber Vater: [76]

1851–1913

Unsere gute Großmutter

1851–1928

Поодаль, вдоль ограды — надгробные плиты или просто камни со скромными простыми крестами — захоронения бедных. В самом дальнем от церкви участке, но в пределах ограды, я нашел три свежих могилы: на холмиках осыпающейся земли лежали увядшие цветы и камни, обернутые кумачом. На одном из них я прочел: «Карпенко Николай. Гвардии сержант». И сразу мне стало ясно место для нашего захоронения.

Я хорошо понимал, что, согласно приказу, ни Лисенкова, ни Калиничева мы не могли похоронить на воинском кладбище как погибших в бою или при исполнении служебных обязанностей, тем более с отданием воинских почестей. Но в приказе не было оговорено и запрещение хоронить на территории немецких кладбищ.

Я знал, что христианская религия самоубийств не одобряла никогда… Считалось, что добровольно уйти из жизни — большой грех… Самоубийц отказывались отпевать в церкви и хоронить вместе с другими людьми. Но ведь Лисенков и Калиничев не были самоубийцами, и лучшего места для их захоронения, чем на церковном кладбище, как мне казалось, чтобы их души упокоились в освященной земле, нет. Пусть будет им пухом даже чужая немецкая земля!

Оба гроба с прибитыми к крышкам воинскими фуражками опустили в могилу, на холмике установили деревянную пирамидку с пятиконечной звездой. На пирамидке, выкрашенной в зеленый цвет, белой масляной краской крупными буквами были выведены фамилии:

Рядовой Лисенков А.А.

1920-26.5.1945

Сержант Калиничев Е.П.

1926-26.5.1945

Могильный холмик обложили заранее заготовленным дерном. Прогремевший прощальный салют боевыми патронами из десяти автоматов всполошил немцев, присутствовавших на воскресной службе. Они высыпали из кирхи на улицу и стояли испуганные, о чем-то громко и неприязненно переговариваясь, бросая злобные взгляды в нашу сторону. Из раскрытых дверей доносились звуки органа и пение: «Christus spricht… ich lebe, und ihr sollt auch leben…» [77]

— Возмущаются, что хороним без разрешения… в ограде кирхи… — негромко сказал Елагин. — Особенно горланит и лезет из кожи вон тот подстрекатель, — и, указав глазами на хромого, стал мне переводить. — Осквернение церкви и чувств прихожан… Упоминает «Тэглихе рундшау» [78]… нашу газету для немцев… цитирует какую-то статью… Советская армия называется освободительницей… от чего же она освобождает немцев… От Бога и от имущества?.. Явный намек на мародерство… Говорит, что при Гитлере был порядок, а теперь хаос… Пришли русские и начались грабежи, насилия… убийства и осквернение церквей… Мол, Гитлер, нам еще покажет… Ну, несет — ему что, жить надоело?.. Угрожает, что будут жаловаться на нас коменданту… Господь не потерпит такого кощунства… угрожает нам божьей карой…