Испытание. По зову сердца

— Эк-ко, какой форт соорудили, — покачал головой Иван Фомич, поравнявшись с Юрой. — Кругом колья. Значит, Юрок, колючкой огораживать будут. А тут, стало быть, — показал он на котлован, — землянку сооружать думают. Запоминай, милый, запоминай!..

— Запомню, дедушка. А для чего форт в такой глуши?

— Я и сам не знаю. Видно, против партизан. Вишь, как дорогу-то по обе стороны оголили, проклятые. Почитай, метров так на сто пятьдесят лес вырубили. Боятся, как бы народные мстители из-за куста их не шпокнули... Но как ни вырубают, все равно шпокнут.

Гребенюк ударил вожжами Соньку.

— Но! Сивая!

У моста перед Слободкой подводу остановил щупленький гитлеровец:

— Стой! Куда едешь?

Гребенюк почтительно ответил:

— На базар, на маркт, ваше благородие.

— На базар? — понравилось это слово солдату, и он, повторив его, спросил: — Оружие есть? — Но видя, что его не понимают, выставил палец пистолетом: «Пу! Пу!»

Гребенюк догадался и, мотая головой, забормотал:

— Что вы, что вы! Я человек мирный. — И предусмотрительно отбросил мешок, закрывавший крынки со сметаной.

К подводе подошел и другой, длинный как жердина, гитлеровец. Они оба внимательно осмотрели воз, взяли кувшин со сметаной и полкраюхи хлеба, и щупленький махнул рукой: мол, можно ехать.

Слободка стояла на крутояре, прижавшись огородами к лесу. Дорога проходила вдоль берега извилистой речушки.

— Ну, Рыжик, теперь все примечай. Запоминай вот от этого места. — Гребенюк показал на громадную шапку пустующего аистиного гнезда на колесе, когда-то поднятом добрыми людьми на вершину старой березы. И тут же стал присматривать место, где с телегой должна совершиться «авария». Пожалуй, самым подходящим было «опрокинуться» против дома на две половины, под железной крышей.

В деревне еще стояла утренняя тишина. Людей не было видать, лишь кое-где безмолвно стояли часовые, да еще у дома с белыми наличниками гражданский, похожий на колхозника, месил глину и два солдата носили в дом кирпичи.

— Ну, дай бог, — буркнул старик и подтянул вверх, насколько было возможно, загвоздку заднего колеса. И вот у этой хоромины на глубоком ухабе телега сильно качнулась и застряла. Сонька напряглась, дернула, но сзади хряснуло, колесо соскочило, и воз сильно скосился на правый бок. Гусь не выдержал этой беды и загоготал на всю деревню. В окнах домов показались физиономии солдат.

А Гребенюк, почесывая кнутовищем затылок, озабоченно смотрел на «аварию», исподлобья выглядывая, где что размещается.

— Смотри, часовой у крыльца, другой под окнами ходит, — присев у свалившегося колеса на корточки, шептал Юре. — Как только гуся аль петухов цапнут, так ты сразу же дуй в этот док, потом лети в следующий, вон в тот, где из трубы дым валит. Понял?

— Понял, — тихо ответил Юра и направился к Соньке, которая выжидающе смотрела на своих хозяев.

— А я пойду искать загвоздку, — хитро сощурил глаза Гребенюк и обвел взглядом весь фронт домов. Не проминул взглянуть и на пулеметное гнездо, смотревшее своими бойницами на дорогу, а также и на машины, запрятанные в выемках крутояра. Потом медленно пошагал к человеку, месившему глину.

— Здравствуй, земляк! — Гребенюк снял шапку. — Вот где-то здесь чекушка выскочила, и воз — аминь!

— Вот-то грех какой, — посочувствовал гражданский.

— А вы что, печь кладете?

— Какой черт печь? Ванну. Они где-то раздобыли колонку без топки, так вот я топку мастерю. — Печник обтер руки о мешок, подвязанный вместо фартука. — Нет ли у вас табачку?

— Табачок? Есть, — и Гребенюк задрал полу кожушка, достал из кармана штанов синий с цветочками кисет и протянул его печнику: — Так что, здесь околодок аль лазарет будет?

Печник оглянулся кругом и таинственно прошептал:

— Сам Шульц здесь жить будет. Так что, старина, ты не очень-то здесь задерживайся.

— Что ты говоришь? Сам Шульц? — так же тихо пропел Гребенюк и хотел было спросить, кто в соседнем доме, но прикусил язык: на крыльцо вылетел обер-фельдфебель, видимо, гроза гарнизона. Увидев его, солдат, опускавший журавль с ведром в колодец, выпрямился и застыл в стойке «смирно».

— Русс! Марш! Марш!.. — зарычал обер-фельдфебель.

Гребенюк снял шапку и поклонился.

— Ваше высокое благородие, дозвольте ему, — кивнул он на печника, — загвоздку сделать.

— Чеку он потерял, — объяснил печник, рисуя руками колесо. — И телега его — капут, — показал он на скособоченный воз, где, перекрикивая петухов, скрипуче гоготал во все горло гусь, отбиваясь от солдатских рук.

— О! Гус, курка? Зер гут! — восторженно выкрикнул обер-фельдфебель и что-то предупреждающе гаркнул в сторону подводы. Но было поздно. Горластый гусь уже бился в руках одного из солдат, а перепуганные петухи, вылетев из корзины (Гребенюк, предвидя подобный случай, нарочно не связал им ноги), неслись по деревне. За ними, перегоняя друг друга, мчались солдаты и Юра, а навстречу петухам с растопыренными руками полусогнувшись двигались полицаи.

— Ваше высокое благородие! Гуся, гуся, петухов, — семеня за обер-фельдфебелем, гундосил Гребенюк. — Это же безбожно. Я бедный крестьянин, последнее — на маркт, а они просто так цап-царап...

— Вас?! — взревел обер-фельдфебель и сильно оттолкнул Гребенюка, когда тот вцепился в солдата, тащившего гуся. Солдат протянул гуся обер-фельдфебелю.

— Ах так? Тогда я к начальству. — И Гребенюк под хохот обер-фельдфебеля и солдат решительно направился к облюбованному им дому, который сторожили двое часовых.

В свою очередь Юра, тащась за солдатами, поймавшими петухов, вошел в избу, но вскоре, под гогот солдатни, вылетел оттуда как пробка прямо на дорогу. Но это не нарушило его плана. Он поднялся и хныча направился «жаловаться» в соседний дом, где во дворе стояли какие-то зачехленные штуковины.

С Гребенюком получилось, можно сказать, и хорошо и плохо. Часовые, конечно, его в дом не пустили, и он объяснялся с ними столько времени, сколько ему надо было, чтобы рассмотреть все, что его интересовало. Даже сосчитал, сколько сюда идет телефонных проводов, и запомнил, в какие окна они входят. Часовым надоела его непонятная болтовня, и один из них схватил старика за рукав и потащил в соседний дом и там на крыльце передал здоровенному полицаю. Тот втолкнул старика в избу, да прямо к столу, за которым стоял без мундира еще более дюжий — уже знакомый Гребенюку по красной роже — старший полицай Костюк.

Костюк был сильно пьян.

— А! — сказал он. — Попался, партизанская душа! — и сильно хлестнул по столу плетью. — Я тебя вот этой не лупил?

— Что вы? — Гребенюк пересилил страх и улыбнулся только одним глазом. — Да такое я век помнил бы. Простите, как величать-то?

— Гм! — промычал Костюк и принял осанистый вид: — Величай просто — товарищ начальник.

— Товарищ начальник? — удивился Гребенюк. — А разве так можно! За это же — тово... — приложил он палец к виску.

— Тьфу! — плюнул Костюк, — будь ты проклят! Конечно, нет. Господин начальник!

— А теперь, господин начальник, даже трудно разобрать, кто тебя грабит, свои аль чужие.

— Смотря кто ты?

— Я-то? Православный. Крестьянин, и мать моя, и отец...

— Довольно болтать-то! — начальник снова хлестнул плеткой по столу. — Християнин. Лучше признавайся, кто тебя сюда подослал? Ну! — И плетка взлетела вверх и там застыла.

— Меня-то? Нужда. Соли нет, спичек — тоже. Лучину зажечь нечем...

— Нужда, — передразнил Костюк. — Знаем мы эту нужду. Говори, где ваш главарь Дядя Ваня?!

— Дядя Ваня? А кто он такой?

— Э-э-э, не знаешь? — ехидно пропел полицай и расстелил на столе приказ. — Читай! — ткнул он рукоятью плетки в строки, где говорилось, что за его голову — 10000 марок.

— Я, господин начальник, неграмотный.

— Неграмотный? Врешь, паскуда! А ну!

— Вот, ей-богу, — перекрестился Гребенюк. — Мать моя и отец мой...

— Неграмотный? — зло бубнил начальник. — Когда дело касается партизан, то вы все неграмотные... Раз неграмотный, так на! — и полицай, сложив вчетверо приказ, сунул его Гребенюку. — Развесь в своей деревне, и пусть все прочтут. Теперь марки — самые настоящие деньги. На них и соль, и керосин, и корову купишь... А теперь — вон!..