Дело государственной важности

На ужине у посла по случаю прибытия Штилле фон Шверинг держался отчужденно: говорил мало, пил еще меньше и единственный раз осушил рюмку до дна, когда Бюргам, торжественно и высокопарно, произнес тост за здоровье фюрера.

Это было, помнится, в понедельник, а в среду фон Шверинг, согласно этикету, был вынужден пригласить фрейлейн референта отужинать с ним в семейной обстановке.

Ужин прошел гладко и к концу ничем не походил на тяжкий официальный церемониал. Скорее, напротив — фон Шверинг обнаружил, что фрейлейн Штилле очень мила, непосредственна и полна доброжелательства. На строки Шиллера, сказанные в виде тоста, она ответила — вполне удачно и к месту — цитатой из Гёте, и Шверинг, забывшись, прочел из Мюзама.

— Очень знакомые строчки, — сказала Штилле и чуть приподняла брови. — По-моему, это Мюзам? Из философского цикла, написанного в тридцать первом году. Я не ошиблась?

Неосторожность грозила обернуться бедой. На такие познания фон Шверинг не рассчитывал.

Но еще более потрясающим было то, что он услышал от фрейлейн референта потом — в ту минуту, когда пытался сообразить, будет ли иметь последствия промах, допущенный им. Бездарный, недостойный дипломата промах!

— Что ж, — сказала Штилле, — Мюзамумел писать! Он был талантлив и мог дать нации многое. Решающая трагедия его и Осецкого… Вы, конечно, читали Карла фон Осецкого [9], нобелевского лауреата? Так вот, их трагедия состоит в том, что они не приняли национал-социализма.

Позже — много позже и при других обстоятельствах, — вспоминая этот первый разговор, положивший начало если не дружбе, то взаимоуважению, фон Шверинг восстановил его до деталей и оценил откровенность Штилле. Она выглядела как доверие за доверие…

Но в тот вечер фон Шверинг дал себе мысленный нагоняй. А что, если эта милая фрейлейн, такая культурная и начитанная, возьмет да напишет донос в Берлин?

Возможно, Шверинг успокоился бы, присутствуй он при беседе референта по культуре и фюрера ландесгруппы. Бюргам сказал:

— Хочу предупредить вас, фрейлейн, чтобы потом вы не ссылались на неосведомленность. Партию здесь представляю я, и только я. Какие бы полномочия, помимо письменных, не дал вам Берлин, принцип фюрерства есть принцип фюрерства. Всю служебную переписку потрудитесь вести только через меня. Когда вам захочется дать кому-нибудь аттестацию, то извольте докладывать мне. Если вы попробуете обойти эти требования, я откомандирую вас туда, откуда вы прибыли.

Эльзе посмотрела на Бюргама.

— Круг моих обязанностей изложен в инструкции. И права — тоже. Могу я высказаться неофициально?

Бюргам пожал плечами.

— Почему вы решили, что я хочу организовать склоку? — просто сказала Эльзе. — Или меня здесь считают новой метлой?

Как ни сдержан был Бюргам, он тихонько засмеялся. Сказал:

— Извините, фрейлейн. Но я — старожил, а новый человек не все может понять. Здесь запутанная обстановка. Нужны время, терпение и опыт…

Содержание этого разговора фон Шверииг не знал; не знал он, естественно, и того, что досье, ожидаемое им из Берлина, пришло, но не в посольство, а к Бюргаму и что ландесфюрер в тот же день отправил запросы в Прагу и Швейцарию, адресовав их коллегам по должности… Не довелось ему, разумеется, присутствовать при другой беседе Бюргама и Штилле полгода спустя, когда Бюргам, присмотревшись к Эльзе и определив отношение к ней, сказал:

— Вы умный человек, фрейлейн, и я думаю, что поймете меня правильно. Вот здесь, — он показал на стол, — у меня лежит запрос из учреждения, с которым вы имели дела. Не спрашиваю, какие. Это не мой секрет. Так вот, я ответил, что должности вы соответствуете.

Было бы наивностью полагать, что Бюргам проговаривается. И Эльзе, поблагодарив за доверие, рассталась с ландесфюрером, убежденная, что тот прекрасно владеет искусством шантажа. Запрос, несомненно, поступил от гестапо. Сообщая об этом, Бюргам как бы напоминал: веди себя послушно, иначе на Принц-Альбрехтштрассе получат иного свойства информацию.

…Хождение по струне.

К счастью для Эльзе, не одним этим оказались заполнены три года, отделившие день ее приезда в Варшаву от дня, когда Адольф фон Шверинг получил ранг легационного советника и, в горьком одиночестве пережив обиду, сделал то, что французы называют хорошей миной при плохой игре: пригласил сослуживцев отметить событие. Не всех. Избранных. Составляя список, фон Шверинг включил в него военного атташе, ландесфюрера, двух секретарей, референта по культуре и представителя «Фильмбанка». С последним фон Шверинг познакомился два с половиной года назад через посредство фрейлейн Эльзе Штилле.

Составляя список, фон Шверинг колебался, вычеркнуть фамилию господина из «Фильм-банка» или нет? Может, позвонить Штилле и посоветоваться?

Набрав номер, фон Шверинг извинился за беспокойство. Сказал:

— Я в затруднении. Надо ли приглашать на ужин нашего общего друга?

— Это невозможно, — был ответ. — Он уехал с утренним поездом.

С сердца фон Шверинга свалился тяжелый камень.

— И захватил?..

— Да, да! — голос Штилле звучал холоднее обычного; возможно, она была не одна. — До вечера. И благодарю за приглашение.

«Значит, «пакет» убыл, — облегченно подумал фон Шверинг. — О господи, не в первый раз, кажется, пора бы и привыкнуть, а я все боюсь, потею, как гимназист на экзамене». Он поправил галстук, машинально вытер рукой лоб. «Чепуха какая-то! За два с половиной года не случилось ни одной осечки. Даже намека на нее не было. Почему же надо волноваться? Правда, в этот раз информации я дал больше, чем обычно, но ведь ее повезут надежным путем. Абсолютно надежным — так утверждает Вольфганг…»

«Пакет», о котором думал фон Шверинг, вовсе не был пакетом в обычном значении слова — крохотный листок бумаги, размером с обычную почтовую марку. На этом микроскопическом клочке Вольфганг ухитрился разместить довольно длинное сообщение, написанное с помощью лупы и чертежного пера. Основывалось же это сообщение на копиях документов, полученных от фон Шверинга — человека, чьи происхождение и пост, казалось бы, полностью исключали возможность не только сознательного перехода в антифашистский лагерь, но и нейтрального к нему отношения: дворянин, легационный советник, личный друг посла Гельмута фон Мольтке!

Но так оно было.

И предшествовали этому шагу серьезные события. Разные но своему значению, они оказались связанными между собой и потребовали от Шверинга решения: с кем он — с Гитлером или против него?

…В первой четверти 1936 года граф фон Мольтке отправился в отпуск. Фон Шверинг, согласно протоколу провожавший его, пожелал счастливого пути. Они поболтали на перроне — о псовой охоте, о ремонте в имении Мольтке, и фон Шверинг позавидовал графу, собиравшемуся провести досуг в Вогезах, на курорте. Судя по всему, фон Мольтке, не бравший вакаций в прошлом году, хотел отдохнуть подольше.

Однако посол вернулся меньше чем через две недели.

Выглядел он озабоченным. Пожав руки сотрудникам, встречавшим его на вокзале, он ни с кем не пошутил и никого не обласкал, прошел к автомобилю, жестом пригласив фон Шверинга ехать с ним.

В посольстве Мольтке проследовал прямо в кабинет. Фон Шверинг вошел следом, недоумевая, что стряслось. Граф открыл сейф и бросил туда портфель.

— Адольф, мне надо с тобой посоветоваться.

— Ты не хочешь отдохнуть с дороги?

— Сейчас нет. После. К вечеру я должен телефонировать в Берлин кое о чем. Для этого мне нужно твердо знать, сможешь ли ты в ближайшие дни провести зондаж у поляков, неофициальный разумеется.

— С кем надо говорить и о чем?

Посол снял пальто, аккуратно расправил, повесил на плечики в шкаф. Сел.

— В Берлине я виделся с Вейцзекером [10] и фон Папеном. Речь шла о войне… Не перебивай, Ади. Да, да, именно о войне, хотя, само собой, ни Вейцзекер, ни тем более наш красавчик Франци так не выразились.