Небо стоит верности

Такая разведка ведется регулярно и на больших площадях, [58] что позволяет иметь общую картину ледовой обстановки по всему Арктическому бассейну. Эту разведку называют стратегической, и начинается она за один-два месяца до начала морской навигации, а заканчивается через месяц после завершения ее.

Когда же выходят на трассу морские корабли, ледовая разведка носит чисто тактический характер, так как проводится непосредственно в интересах судов. В этом случае протяженность маршрутов намного меньше, зато данные о состоянии льда отличаются подробной характеристикой и содержат непременные рекомендации о лучшем пути следования каравана. Карта ледовой обстановки и рекомендации относительно курса сбрасываются на борт ведущего ледокола.

Там, где ледовая обстановка особенно сложна, самолеты «висят» над кораблями и кабельтов за кабельтовым, миля за милей ведут караван по намеченному пути вдоль всей трассы Северного морского пути.

Это и есть ледовая разведка.

Нам поручена преднавигационная, стратегическая разведка. Корабли еще в Ленинграде, Мурманске и Владивостоке принимают грузы для Севера, а мы приступаем к изучению их будущего пути.

Туман… Серые облака рваными космами коснулись льда, впитали в себя морозную влагу испарений над разводьями, заварились тугим крахмальным клейстером да так и остались в воздухе.

Зачем рисковать? Потихоньку беру штурвал на себя, самолет набирает высоту, и тотчас все внизу обволакивает молочно-белая пелена…

- Видимость! Что с видимостью?! - слышится голос старшего гидролога Дралкина.

- Туман, - односложно отвечаю ему.

Возвращается на свое место Метлицкий, быстрым взглядом окидывает приборы и, будто не для меня, произносит:

- Высотища-то, как бы голова не закружилась…

- Всего сто метров! - восклицаю в ответ. - Туман, Николай Варфоломеевич!…

- Вижу, что туман, - спокойно продолжает он. - Что мы с тобой делаем? Ледовую разведку. Что видим? Ничего. Это «ничего» гидрологи на карте желтым карандашом закрашивают. Выходит, что мы за свою работу двойку получаем. Снижайся!

- Пятьдесят метров!

- Давай еще ниже. Видимости-то нет… [59]

- Двадцать пять!

- Спокойно, парень. Еще немного ниже.

- Николай Варфоломеевич, земля рядом!…

- Так надо. Это, парень, ледовая. Привыкай.

Самолет идет на высоте десяти - пятнадцати метров. Только с этой высоты еще можно как-то разглядеть характер льда, и гидрологи продолжают работу.

- Страшно? - склонившись к моему уху, спрашивает Митя.

- Не знаю… - отвечаю ему и, взглянув на командира, добавляю: - Привыкаю!…

Кажется, в моих словах нет ничего смешного, тогда почему Митя и командир хохочут взахлеб?

- Не было бы страха, - обрывает наконец смех Митя, - а привыкнуть можно. Правда, некоторые… - И он делает замысловатое движение пальцами…

Уже несколько часов идем в тумане. Хотя Метлицкий не прикасается к штурвалу, мне хочется остаться одному, почувствовать самостоятельность.

И, будто угадав мои мысли, Метлицкий устало откидывается на спинку кресла.

- Ну и погодка… - сокрушенно произносит он.

- Нормальная! - вступает в разговор Митя. - Иди, Варфоломеич, чайку погоняй, а мы тут вдвоем…

- И то, - соглашается Метлицкий и поворачивается ко мне: - Следи за высотой и не теряй видимость.

Я молча киваю головой.

От ощущения ответственности за «самостоятельный» полет у меня напряжены не только нервы, где-то между лопатками появилась мышечная боль. Но об этом я не скажу даже Мите.

Между нами втискивается Штепенко. Некоторое время он наблюдает за приборами, потом слегка кивает в мою сторону и спрашивает Митю:

- Вроде обкатался?

Островенко молча поднимает большой палец.

Мне приятен скупой разговор двух товарищей. Кажется, они готовы принять меня в свое воздушное братство.

- Ну вот, - подчеркнуто обескураженно тянет Штепенко, - стоило похвалить, как он с курса съехал! Доверни пять градусов влево!

- Но курс прежний, Александр Павлович!

- Все равно доверни. Вправо не уклоняйся, а влево - сколько угодно. [60]

- То есть?

- Ну, градуса на два-три! На привязку выходим.

Возвращается Метлицкий. Митя уступает ему место и усаживается между нами на подвесное брезентовое сиденье.

- Выходим на привязку, - объясняет мне Метлицкий. - Ты следишь и пилотируешь по приборам, я смотрю за землей. Если что не так, вмешиваешься в управление и исправляешь мои ошибки. Понятно?

- Понятно.

- Сколько до берега, Александр Павлович?

- Минут десять.

Со скоростью двести пятьдесят километров в час на нас надвигается берег, невидимый за плотной завесой тумана, и взгляды всех членов экипажа устремлены вперед. Только я не смею оторвать глаз от приборов.

В тумане невольно хочется взять штурвал на себя и уйти вверх, туда, где светит солнце, где есть видимость и нет этих опасных скалистых берегов. Но нет, нельзя… Если не подойти к берегу и не отыскать нужный для привязки маршрута ориентир, пойдет насмарку весь многочасовой труд. Поэтому и всматривается Метлицкий до боли в глазах в белое молоко тумана, поэтому и следит неотрывно за берегом Островенко. От внутреннего напряжения у него даже выступили на лбу капельки пота.

Время расчетного выхода к берегу истекает, остаются считанные секунды. Теперь устремлены вперед не только взгляды Метлицкого и Островенко. Надо мной склонилась голова штурмана, привстал со своего сиденья радист и тоже протиснулся к нам в кабину, через головы экипажа смотрят вперед оба гидролога: где берег? И вдруг скорее угадывается, чем просматривается сначала темное пятно, потом расплывчатый контур скалистого берега.

- Земля!

Метлицкий крутит штурвал вправо, и самолет, задрав левое крыло, проносится над скалами, которые впились своими черными зубами в белый припай льда. В какой-то миг Штепенко успевает заметить пирамиду морского знака.

- Вышли точно! - говорит он Метлицкому. - Отверни вправо еще на сорок градусов. Так! Теперь мы будем идти вдоль берега.

Метлицкий снимает руки со штурвала, достает носовой платок и вытирает мокрый лоб.

- Отлично! - восклицает Островенко. - Здорово подошли, Варфоломеич! [61]

Метлицкий улыбается и весело подмигивает мне:

- Вот так, парень! Это и есть ледовая…

Еще серия коротких галсов в море - и на привязку к берегу. Карта гидрологов заполняется условными значками и цветными пятнами, рассказывающими о характере виденных льдов. Но мне они кажутся одинаковыми - и пак, и годовалый, и серо-белый, и нилас{16}. Я еще не умею различать их.

* * *

Как в калейдоскопе мелькают дни. Короткий отдых, осмотр самолета, заправка - и опять в воздух, в море и долгие галсы над льдами.

Я втянулся в напряженный ритм работы. И все чаще Метлицкий оставляет меня в пилотской кабине одного. Доверие командира ободряет меня, переполняет необыкновенной гордостью. Значит, летать мне на ледовую разведку в незнакомых морях!

Когда хорошая видимость и не требуется больших усилий на пилотирование самолета, я зачарованными глазами провожаю бегущие внизу льды и… мечтаю. То мне представляется, что я - и только я! - вдруг увижу во-он в той голубоватой дали ушедший в неизвестность «Геркулес» или «Святую Анну»{17}. Вдруг именно я открою тайну этих кораблей? А почему бы и нет! Ведь могли же советские ученые почти через триста лет найти остатки зимовки Баренца!{18} То воображение [62] рисует остров, которого еще нет ни на одной карте мира. Остров, открытый мной! И конечно, он будет назван именем первооткрывателя: остров Константина!

Но что- то не попадаются неизвестные острова…

Мечты, мечты… Где они - «Геркулес» и «Святая Анна»? Где остров, которому суждено носить мое имя?…

* * *