Сорок утренников (сборник)

Таким образом, начиная с 20 марта еще одной задачей Северо-Западного фронта стало взятие шоссе Залучье— Старая Русса. Из штаба фронта в Ставку летели тревожные шифровки с просьбой прислать подкрепление, обратно, в штаб фронта — грозные приказы Верховного Главнокомандующего. Ставка требовала немедленно покончить с Демянском.

22 апреля Полякова вызвали в штаб дивизии. Поехал он на своем верном Орлике в сопровождении санинструктора Бовина.

После очередного утренника день выдался тихий, солнечный. Метель, разгулявшаяся с вечера, к рассвету улеглась, и теперь девственно-чистый снег стыдливо прятал от постороннего взора все то, что еще вчера днем пугало новичков своей зловещей немотой: развороченную снарядами землю, кривые рубцы брустверов, неубранные трупы немцев — не успели убрать, — туши павших лошадей. Не смог спрятать только обугленные столбы ворот, подбитую трехтонку в овраге, высокую, как обелиск, русскую печь с закопченным устьем и домоткаными подштанниками, трепавшимися на ветру как флаг.

То ли от яркого солнца и неожиданной тишины, то ли от того, что Раиса впервые за последние два месяца не ушла, осталась на ночь в его блиндаже, хорошее настроение не покидало Бориса Митрофановича. Он по-молодому прямо сидел в седле, и даже раненая нога, казалось, болела не так сильно. Срочный вызов в штаб его не беспокоил: все, что было в силах, он сделал. Пополнения не дадут — неоткуда генералу Корягину взять пополнение, а требовать большего от его, поляковских батальонов, бессмысленно. Ситуация та же, что в январе, разве что сейчас убыль людей идет вдвое быстрее.

Начатое в феврале наступление всего левого крыла Северо-Западного фронта успешно развивалось до середины марта. С первыми оттепелями оно пошло на убыль. Разбитый гусеницами и колесами лед на реках начал таять, проснулись скованные морозом топи, рухнули временные мосты-настилы, грунтовые дороги превратились в ловушки для техники и лошадей. Некоторые вырвавшееся вперед части оказались отрезанными от своих не немцами, в бездорожьем. В подразделениях не хватало обмундирования, продуктов питания, медикаментов, боеприпасов. Несмотря на все это, тактика командования на этом участке фронта не менялась. По-прежнему на ближайшую железнодорожную станцию прибывали маршевые роты, спешно разгружались и своим ходом шли в заданный район, чтобы через неделю исчезнуть там, раствориться без следа. Странное это упорство пока что давало только один результат; именно на этих участках немцы особенно укрепились.

Для полковника Полякова все это не было секретом. Его батальоны вновь штурмовали Залучье, одна из рот теперь находилась под самыми его стенами, но помочь ей было нечем — остальные роты и батальоны прочно увязли на своих участках.

Спешиваясь у штаба, Борис Митрофанович мысленно повторял казавшуюся ему убедительной фразу о необходимости замены его полка, повторял и после, спускаясь по осклизлым ступеням в теплый блиндаж командира дивизии. Что, если войти и прямо, не дожидаясь разноса, ляпнуть; так, мол, и так, имею все законные основания просить смену. И черт с ним, кто как это воспримет.

Решительно отстранив Бовина — чего доброго, подумают, нарочно хромает — он открыл дощатую дверь (а всю зиму закрывались плащ-палаткой), и вошел в сухое, нагретое помещение с низким потолком, деревянным полом и устоявшимся запахом человеческого жилья. Обстановка изменилась; вместо наспех сколоченного стола с крестообразно поставленными ножками посередине стоял крепкий, гладко струганный стол и две широкие скамьи возле него; в небольшой нише за печкой, куда почти не доставал свет двух керосиновых ламп-«молний», — большой топчан с соломенным тюфяком и подушкой. Справа от него, ближе к столу, красовалось самодельное кресло, почти такое, как у деда Полякова в деревне, с крепкими подлокотниками и такими толстыми ножками, как будто на нем должен был сидеть слон. На высокой прямой спинке вилась затейливая надпись, выжженная каленым гвоздем: «Любимому командиру товарищу генерал-майору Корягину от дивизионных разведчиков. Смерть немецким оккупантам!» Надпись обрамляли пятиконечные звезды, скрещенные сабли, танки, самолеты.

«Результат долгого сидения на одном месте», — усмехнувшись, подумал Поляков и увидел комдива. Степан Фомич сидел возле печки, опустив голову в сложенные ковшиком ладони, литые, полные зрелой силы плечи его, обтянутые тканью гимнастерки довоенного покроя, неестественно сузились, крепкая, загорелая шея заросла светлым кудрявым пушком.

С Поляковым они подружились в начале двадцатых, когда для борьбы с басмачами в стрелковый взвод Степана Корягина пришел молодой учитель Борис Поляков. Оборванный, голодный— от самого Хорезма шел пешком — он требовал дать ему коня и винтовку.

Потом были мирные годы, Борис Митрофанович учил детей в киргизских аилах, Степан охранял границу на Тянь-Шане. К нему, на заставу Карасай Поляков привез Раису. Там же сыграли свадьбу. Через полгода Степана перевели в Москву, и первое, что он сделал, это вызвал к себе Поляковых. Бориса он убедил сменить профессию учителя на беспокойную судьбу военного.

Поляков доложил о прибытии. Своей широкой и жесткой ладонью генерал коснулся узкой, холодной руки Бориса Митрофановича. Садясь, Поляков спрятал ногу в валенке под скамейку, Корягин заметил, покачал головой.

— С такой раной тебя полагается госпитализировать, но уж коли сам захотел— терпи.

— Терплю. Зачем вызывал?

— Экой ты нетерпеливый, брат. Расскажи сперва о себе, о своих делах. Как полк? Как Раиса? Доложили мне, будто у тебя с ней в последнее время нелады. Аморалку, понимаешь, шьют. Не тебе, конечно, ей…

— Больше ничего не слыхал?

— Да ты не обижайся, я ведь вас обоих люблю.

— Делать больше нечего твоим штабистам.

— Что верно, то верно, засиделся народ на одном месте. Но ты все-таки ответь мне, как старому другу. Дыму без огня, говорят, не бывает.

— Со своим дымом я как-нибудь сам разберусь. Зачем все-таки вызывал? Если нагоняй дать — хватило бы и телефона.

— Почему обязательно нагоняй?

— Так награждать же не за что!

— Это верно, — комдив вздохнул, добродушно-ироническое выражение сменилось у него на колкое, почти злое, но злость его к Полякову не относилась. Борис Митрофанович понял это сразу.

— Ha-ко вот, почитай, — генерал протянул какую-то бумагу, — ночью передали.

Телефонограмма была из штаба армии и не содержала, в общем, ничего нового — командарм повторял прежний приказ: взять Залучье, — но, во-первых, тон приказа стал другим — Маслов не только приказывал, но и грозил в случае невыполнения отдать генерал-майора Корягина суду военного трибунала, во-вторых, назывались новые, теперь уже вовсе нереальные, сроки.

— Что скажешь? — нетерпеливо спросил комдив. — Учти: спрашиваю не как подчиненного, а как старого товарища.

— Скажу и как подчиненный, и как товарищ: силами одного моего полка Залучье не взять. Это крепость, — он вернул телефонограмму. — Даже если все поляжем — не взять.

Комдив повернулся на каблуках, не глядя на Полякова, стал быстро ходить вдоль стола от входной двери до ниши под потолком, из которой пробивался узкий лучик света, и обратно.

— Что тебе надо?

— Я уже докладывал. Артиллерия нужна, особенно тяжелая, минометы, ну и люди, конечно.

— Дам дивизион сорокапяток.

— Что мне с ними делать? Там одних ДОТов штук пять.

— Больше ничего нет. И так оголю весь левый фланг ради твоего Залучья. Штарм категорически отказал во всем, и в людях, и в технике. Обещают вот только трибунал… Ну, это не впервой. Правы они в одном: взять Залучье необходимо. Иначе нам не оседлать шоссе. Для этого и вызвал. — Он подошел вплотную и пристально, снизу вверх посмотрел на Полякова. — Борис, я сейчас не приказываю, прошу: возьми Залучье! Кроме тебя, некому. Сделаешь?

Поляков опустил глаза.

— Невозможно, Степан. Сам знаешь…

— Уже слышал. Это ты мне сказал как старый друг. А теперь ответь как подчиненный. Молчишь? Понимаешь, что подчиненному такие речи говорить не положено, а от меня требуешь, чтобы я то же самое сказал командующему.