Испытание. По зову сердца

— Ты это чего? — удивленно спросил Василий.

— На память... Чтобы не забыл.

— Чтобы не забыл? — тепло улыбнувшись, повторил Василий. — Эх ты! Да разве можно тебя забыть? Нет! Мы, Анюта, соединены навечно. — Василий обнял ее, и так, прижавшись друг к другу, они пошагали стежкой дремлющего леса. Расстались около берез-сестер.

Здесь Аня стояла до тех пор, пока совсем не стихло похрустывание валежника. Потом вернулась на то место, где они сидели недавно, и опустилась на землю. Здесь на рассвете и нашла ее Лида.

— Маша! Побежали! — Она показала в сторону шалашей и схватила Аню за руку. У шалашей Лида показала на крону старой березы и, долго не раздумывая, подпрыгнула, цепко ухватилась за сук, подтянулась и, взобравшись на него, протянула руку Ане. Аня, подобно Лиде, подскочила и мигом оказалась рядом с ней. Они залезли на самую верхушку дерева и, усевшись поудобней, стали рассматривать, что делается на болоте и за ним.

Над болотом, которому не было ни конца ни края, висела тишина.

Но там, далеко-далеко, где лес, сливаясь с небом, тонул в синеватой дымке утра, вдруг заклубились черные шапки взрывов, закрывая собою горизонт, а через несколько секунд докатился глухой гул канонады, встревоживший аистов.

— Видишь? — Аня, радуясь, что в этом грохоте есть и их доля ратного подвига, задорно смотрела на Лиду.

— Вижу!

— Здорово?

— Здорово!

— Девчата! — окликнула их внезапно появившаяся Вера. — Сейчас же слезайте!

— Тсс, — Аня приложила палец к губам и показала рукой туда, откуда доносился грохот канонады.

Вера прислушалась, и ее лицо засияло радостью.

Девушки спустились с березы и наперегонки побежали за Верой. Как только Аня выбежала на заветную стежку, так сразу же в ее памяти воскресла прошедшая ночь, и ее неудержимо потянуло к Василию.

«Почему? Почему я не могу быть с ним?..» Это «почему» полностью овладело ее сознанием, разумом и волей. И Аня вопреки всему, что говорила Вера, решила пойти к Михаилу Макаровичу и доказать ему, что ей в поселке ничто не угрожает и что она будет полезнее, чем Лида.

Вера нагнала ее уже в чащобе.

— Ты это куда?

— Никуда, — дерзко ответила Аня.

— А все же?

— Отстань. И без тебя тошно.

— Тошно? — строго глядела на нее Вера. — А ну-ка сядь! — Она усадила Аню на ствол срубленной сосны и сама села рядом. — Тоскуешь?

— Хочу остаться здесь, с ним...

Вера всем сердцем понимала состояние подруги и насколько могла душевно ответила:

— Это, милая моя Анечка, невозможно...

— Почему? — готовая расплакаться, перебила ее Аня. — Почему? Ведь мы все знаем — и работу, и врага, и его части, наших людей... и предателей. Наконец, мы любим друг друга и жить друг без друга не можем. Случись с ним что-то страшное, я и дня не проживу. Понимаешь? Не проживу...

— Все, все, дорогая моя, прекрасно понимаю. И я за то, чтобы оставить тебя здесь. Но ведь нет даже минимальной гарантии, что тебя сразу не схватят гестаповцы.

— Не схватят.

— Да? Но ты же в гестапо на учете. У них и фотокарточка твоя есть, где ты заснята в анфас и в профиль. И как только ты там появишься, тебя сразу схватят.

Но как Вера ни разубеждала ее, Аня стояла на своем:

— Все! Ясно. Ясно, что ты не понимаешь и не хочешь понять моих чувств к Василию... Одного желаю тебе, Вера, чтобы ты не испытала то, что сейчас переживаю я... — Аня поднесла к глазам носовой платок и, вздрагивая плечами, с трудом пошагала в сторону своего шалаша. Там она рухнула на хворостяную постель и замерла. Но пролежала так недолго. Вдруг подхватилась и побежала к шалашу Михаила Макаровича. Тот как раз выходил из шалаша. С ним был Борисов.

— Маша! Что с тобой? — Михаил Макарович шагнул ей навстречу и усадил на пенек. — На тебе лица нет.

— Михаил Макарович, дорогой мой отец, что хотите со мной делайте, но я не могу... — Губы ее задергались, глаза затуманились. — Сергей Иванович, — еле сдерживая себя, повернулась она к Борисову, — вы здесь самый главный партийный начальник. Заступитесь за меня.

— Над тобой, Машенька, я не начальник, начальник он, — Борисов кивнул в сторону Михаила Макаровича, — в ваших делах я не властен. Но заступиться могу. Так что же я должен сделать?

— Я люблю его и без него жить не могу, — стыдливо прошептала Аня.

— Кого?

— Клима.

— Клима? Да это ж прекрасно. Любите друг друга и будьте счастливы.

— Мы любим и счастливы. Но нас разлучают, — с большой болью она выдавила эти слова.

— Он? — Борисов, улыбаясь, посмотрел на Михаила Макаровича.

— Он, — чуть слышно промолвила Аня.

— Любить друг друга им никто не мешает, — ответил Михаил Макарович. — Но она требует, чтобы ее оставили здесь с Климом. А я против. И тебе, Маша, ясно, почему я против.

— Мне все ясно, и я все взвесила. Но, Михаил Макарович, — встала она, — Клим мой муж, и вы не вправе нас разлучать.

— Муж? — удивился Михаил Макарович. — Как так муж?.. Ты ж разведчица. Ты в тылу врага. И здесь все твои чувства и действия подчинены только одному — высокому долгу разведчика.

— А что, по-вашему, разведчики не имеют права любить? — отпарировала Аня.

— Конечно, могут. Но любовь и замужество — это вещи разные. — Михаил Макарович не знал, какое теперь принять решение.

Сергею Ивановичу стало жаль Аню, и он сказал:

— В этом районе, правда, в полосе соседнего корпуса, мы оставляем спецгруппу. Так я считаю, что Аню и Устинью вполне можно здесь оставить. Так что давай не будем разлучать влюбленных.

Аня стояла словно завороженная, ожидая — как приговора — решения Михаила Макаровича. И когда тот коротко сказал: «Быть по сему», бросилась к Борисову, обхватила его шею руками и поцеловала. Потом застенчиво промолвила:

— За меня, дорогие мои, не бойтесь. Я свой долг разведчицы выполню с честью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Не спалось в эту ночь генералу Хейндрице. Чуть только забрезжил рассвет, как он в сопровождении офицеров и усиленной охраны выехал по направлению Милятино на КП корпуса.

До начала артиллерийской подготовки оставалось еще с полчаса, когда его «оппель-адмирал» пересек железную дорогу. На безоблачном небе, озаренном отсветом встававшего солнца, показались симметричные черточки высоко летящих навстречу самолетов.

Генерал приказал остановиться и спрятать машины в придорожном ольшанике. Сам тоже забрался в зелень поглубже и оттуда стал наблюдать в бинокль. Без сомнения, это были краснозвездные эскадрильи. Окрест заговорили зенитки. Но советские самолеты на предельной высоте упрямо шли к аэродрому.

— Опять, черт возьми, истребители зевают! — выругался командующий и хотел было сказать адъютанту: «Поехали!», но вдруг как гром среди ясного неба по всему фронту корпуса загрохотали разрывы снарядов советской артиллерии, а в направлении главного удара, что так искусно был разработан Хейндрице, раскатился странный грохот, будто кто-то сыпал с неба чугунные ядра.

— «Катюши»! Опередили, проклятые! О, майн гот! Значит, Вегерт продал... — сокрушенно шептал он. А в его голове, как упрек начальнику штаба, закрутилось: — «Вот тебе и «Мельница»! Маленький Сталинград! Удар на Калугу! Москву!.. Желание, дорогой мой генерал, это еще не действительность... — И он себе ответил: — Да, теперь нечего и думать о Сухиничах, дай бог удержаться на месте».

Несмотря на бомбежку, Хейндрице решил немедленно ехать прямо на КП корпуса.

На дороге, у КП, его встретил с ног до головы запыленный землей комкор и сообщил, что дальше ехать нельзя, так как по КП ведется артиллерийский огонь, и предложил пройти на НП начальника артиллерии, который размещается в стороне, в лесу.

— ...В 4.30, когда войска корпуса вышли на исходное положение и приняли боевой порядок, — докладывал комкор, — неожиданно накрыли нас, на всю глубину, авиация и артиллерия русских. Самое страшное — это огонь «катюш». Дивизии первого эшелона понесли большие потери. Дальнобойная артиллерия достала и до нас, — комкор показал на развороченный, еще дышавший пылью блиндаж. — Сейчас противник ведет губительный огонь и бомбежку по артиллерийским позициям и штабам... Как ни печально, но должен, экселенц, вам доложить, что корпус сейчас наступать не может.