Вторжение

Приказ Военного совета фронта категорически требовал: "Крюково последний пункт отхода, и дальше отступать нельзя. Отступать больше некуда…"

Немцы отовсюду стянули технику, сломили оборону поредевшего гарнизона и заняли Крюково. Ночью гвардейцы из дивизии Панфилова отбили Крюково, а на утро следующего дня вынуждены были отойти на 500 метров. У Каменки перешли через овраг, залегли в оборону: оглушенные, черные от дыма, давно переступившие все грани человеческих возможностей, они все же держались и на что–то надеялись.

Давно ли сдавали крупные города, но такой тревоги и нервозности, как при потере ничем не примечательного поселка Крюково, еще не было ни в штабах, ни в Ставке. Штаб армии буквально осаждали телефонными звонками из Москвы, требовали любой ценой вернуть Крюково. Командарм через силу сдерживал себя, чтобы не вспылить, отвечал: "Нужны люди, хотя бы 100 – 200 бойцов".

Пополнение посылали, но это были крохи.

По распоряжению командующего фронтом из соседней 5–й армии каждая дивизия выделила в подмогу по одной роте и то неполного состава. И эти роты таяли в первой же схватке.

Создалось неустойчивое равновесие, точнее говоря — бессилие обеих сторон, при котором немецкие части уже не могли продвинуться дальше, а 16–я армия еще не могла воспользоваться переломом и нанести ответный удар. Так, прикованный к постели человек, пока не минует кризис, находится на грани жизни и смерти. Тяжелобольного бросает в жар, начинает трясти; он бьется, как в лихорадке, силы его — последние остатки сил — иссякают. В это время нужны средства извне для поддержания организма, или сам организм окажется настолько могучим, что переборет кризис, и человек излечится, встанет на ноги…

Крюково, лежащее у Ленинградского шоссе, на прямом и кратчайшем пути в Москву, оставалось в руках немцев.

Телефонные звонки ни на минуту но прекращались.

Ох как трудно было брать трубку и отвечать на вызов или звонить самим, чтобы справиться о положении дел: командиры частей умоляли, настаивали дать резервы, а сверху — штаб фронта и Ставка — требовали стоять, требовали железной выдержки.

— Возьмите трубку, — устало говорил командарм, обращаясь к члену Военного совета.

— Почему сдали Крюково? — переходил с места в карьер в разговоре командующий фронтом.

— Вам виднее, товарищ генерал.

— Кто вам позволил? Это — преступление!..

— Мы целые республики сдали.

— Вот сейчас приеду, — громовым голосом заглушал командующий, — и разделаюсь по всем правилам… Под трибунал вас!

— Е–е–сли на пользу пойдет… нужно так Родине… — срывающимся голосом отвечал Лобачев. И в этот момент подходил Рокоссовский, брал потную трубку и спрашивал:

— Что прикажете делать?

Помедлив, видимо обдумывая более впечатляющий ответ, командующий говорил:

— Делать надо то, что сделали с нами оккупанты.

— То есть?

— Громить и гнать их назад. Отбирать наши города, потерянные территории.

— Понимаю, но у нас нет сил. Даже Крюково не можем вернуть обратно.

После этих слов из трубки лился поток внушительных слов, в ответ на малейшие возражения — угрозы.

— Товарищ генерал, вы меня не пугайте. Я уже был пуган, — отвечал Рокоссовский, и голос в трубке смолкал, словно провод оказывался перебитым.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Через недолгое время генерал армии Жуков приехал в Сходню сам. Крупное осунувшееся лицо его было землисто–хмурым. Под командный пункт был оборудован дом детского сада, затерявшийся в глуши леса. Командующий нервничал, ходил из угла в угол просторной комнаты, проминая половицы, и ждал, когда командарм соберется, чтобы отправиться на передовую.

Рокоссовский тоже был неспокоен, опасался за командующего фронтом, но, видимо, догадавшись, тот сердито проговорил:

— Хватит, хватит заживо хоронить… Едем!

Снег на позициях изъезжен, закопчен, местами почернел от осевшей гари. Земля вспахана минными и снарядными взрывами.

— Прогоним отсюда к хренам завоевателей, придет весна — и пахать не надо, — заметил командующий.

Идти пришлось открытым полем. Это не остановило командующего. Он только выбрал ребристо–широкую колею, проложенную танковыми гусеницами, и зашагал по ней.

— Не взять ли нам правее, по лощине? — осторожно намекнул Рокоссовский.

— Зачем делать лишний крюк? Только время убивать, — ответил командующий.

Шли дальше. Немецкие мины начали падать недалеко в поле, но командующий не обращал внимания ни на взрывы, ни на шуршание в воздухе осколков. Адъютант то и дело забегал наперед, мешая ему идти.

— Чего ты путаешься в ногах? Шагай прямее! — небрежно сказал командующий, догадываясь, зачем так старается адъютант.

По траншее они достигли блиндажа полковника Шмелева. Его дивизия в критические минуты была переброшена к поселку Крюково. Голова у полковника Шмелева была перевязана бинтами, и на вопрос командующего фронтом: "Что с вами?" — он не ответил, только скупо улыбнулся. Оказывается, полковник был оглушен, и изъясняться с ним пришлось на бумаге. Командующий вынул блокнот и написал: "Наше положение в Крюкове критическое. Надо выбить отсюда противника, иначе он попрет прямо на Москву. Каково ваше мнение?" Шмелев прочитал и с непривычки необычайно громко закричал:

— За Крюково беспокоиться не нужно. Положение немцев там не лучше, чем у Наполеона, когда его величество драпал от русских гренадеров.

Пожав плечами, командующий переглянулся с Рокоссовским — оба ничего не поняли.

— Кажется, твои командиры дивизий с ума посходили, — негромко произнес командующий и для вящей убедительности написал: "Как у вас с головой? Есть ли боли, шумы?"

Шмелев поморщился, читая, и с нотками обиды ответил:

— Я оглох, товарищ генерал, из–за этого проклятого Крюкова. Пришлось самому вести людей в контратаку.

Командующий спросил в записке: "Почему вы считаете, что положение у них незавидное? Какие основания, располагаете ли данными?"

— Да, немцы разделят судьбу французов, — повторил так же громко Шмелев. — Только Наполеон хоть в столице русской империи побывал, а эти получат от ворот поворот… Показания сегодня опрошенных нами пленных и документы убитых… Вот они… — Шмелев вынул из цинкового ящика, что стоял на табуретке, связку документов, изрядно потрепанных, в кровавых подтеках, и передал командующему. — Вещественное доказательство! Судя по ним, Крюково брали 5–я, 10–я и 11–я танковые дивизии, 35–я пехотная, многие отдельные части, прибывшие даже из Африки, с побережья Ла—Манша.

Размахивая руками, Шмелев продолжал:

— Если бы эти дивизии были полными, то как бы они могли на таком "пятачке" поместиться? Ведь вокруг Крюкова леса… Последние крохи сгребли. Даже тыловых писарей и интендантов гнали… Не от хорошей это жизни!

Командующий быстро написал: "А мы?" — и поднес к глазам понравившегося ему полковника блокнот. Шмелев быстро взглянул и ответил:

— Количественно наши дерущиеся части в таком же положении. Разница только в том, что мы на своей земле, а они на чужой. — Шмелев передохнул, шевеля спекшимися губами, и продолжал: — Немецкие генералы в ходе наступления ввели свои силы в первый боевой эшелон, по сохранив более или менее крупных резервов. На молниеносный "гоп" понадеялись. А у нас копятся резервы. Сердцем чую, копятся, — приложил он ладонь к груди.

Командующий загадочно улыбнулся:

— Кое–что имеем.

— Что вы сказали? — переспросил Шмелев. — Я не слышу…

"Имеем, — написал командующий и подчеркнул это слово двумя жирными линиями, потом добавил: — Вам, дорогой мой Шмелев, нужно серьезно подлечиться. Так трудно командовать".

Полковник отрицательно закачал головой.

— Я останусь в строю! — громко ответил Шмелев. — Можете на меня положиться.

Командующий, дивясь стойкости полковника, написал на отдельном листе: "Родному Шмелеву. Восхищен твоим терпеливым мужеством и истинно русским характером. Жуков. 2 декабря 1941 г. Западный фронт".