Вторжение

К командующему подошел начальник штаба генерал Соколовский и сообщил, что получено важное сообщение.

Они зашли в дом. Начальник штаба расстегнул планшет, вынул радиодонесение.

— На участке нашего правого соседа — 30–й армии Калининского фронта немцы начали артиллерийскую подготовку. Тылы бомбят ночные бомбардировщики… На исходные позиции выходят танки. Противник наносит удар южнее Московского моря в общем направлении на Козлово, Ново—Завидовский и Решетниково. — Генерал Соколовский указал эти места на карте с деловитой точностью знающего штабиста.

— Каково твое мнение?

— Думаю, что это наступление еще не главное. Вспомогательный удар. Отвлекающий. Решающим участком будет район Клина, — и он снова, по привычке, указал на карту.

— Ты прав, — вздохнул командующий фронтом. — Это не главный удар. Но битва начинается. Подготовьте шифровку: всем командующим армиями… по сведениям разведки, завтра, 16 ноября, немцы намерены перейти по всему фронту в решающее наступление. Главная их цель остается прежней захватить Москву… Создалось самое угрожающее положение, и мы должны, обязаны нашу стойкость и выдержку утроить, чтобы ни шагу назад… Никаких оправданий о сдаче позиций не примет фронт, не примет Ставка. Так и передайте! — Командующий подошел к окну и сдернул плотную маскировочную штору: окна побелели, уже занималось утро.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Как и предвидели в Ставке Верховного командования и штабе Западного фронта, немцы начали генеральное наступление на рассвете 16 ноября. В морозной тиши лежали заснеженные поля, кутала леса предутренняя темнота, когда на позиции фронта — от края до края — обрушился дьявольской силы огонь сотен орудий.

Противоборствующая советская артиллерия отвечала еще неуверенно, как бы приглядываясь, не давая себя раньше времени обнаружить; гаубичная молчала до нужного ей момента либо стреляла расчетливо По скоплениям танков.

К утру пришли в движение огромные массы людей и техники. Обе стороны сцепились зубами, и на обширном пространстве разгорелась гигантская битва. Каждая сторона задалась целью свалить другую намертво, и если одна сторона — русские войска — поклялась биться не на жизнь, а на смерть, чтобы отстоять Москву, то другая — германская — остервенело лезла вперед, чтобы достичь своей цели — взять Москву.

Германское верховное командование твердо верило, что сопротивление большевистских войск будет сломлено. Прогноз погоды был явно безутешным: ожидались жестокие морозы, немцы боялись зазимовать у ворот русской столицы и разделить участь в свое время бежавших из России войск Наполеона. Поэтому немцы спешили разделаться с Москвой до наступления больших морозов, надеясь таким образом поставить Советский Союз на колени и покончить с Восточным фронтом.

Просторы полей, чистые, непорочной белизны снега стали бурыми от оседающей земляной пыли, от обильно и нещадно пролитой крови.

Немцы с ожесточением наваливались на северное крыло Западного фронта, хотели пробить русские позиции танковым тараном, но на их пути встала железная стена огня, стойкость людей, решивших лучше умереть, чем пропустить врага к сердцу страны — Москве.

Когда неприятель ударил в стык 16–й и 30–й советских армий, пытаясь расколоть их, и наметился прорыв, — в борьбу с немецкими танками вступили с ходу свежие полки.

Почти в те же часы, когда немцы нанесли главный удар по левому флангу нашей 16–й армии, генерал Рокоссовский ответил им не менее сильным контрударом на своем правом фланге — в районе Скирманова. С ходу экипажи 58–й танковой дивизии и всадники двух кавалерийских дивизий врезались в логово врага, огнем и броней пробуравили его оборону и погнали прочь от Москвы. Это был гнев, давший воинам силу порыва. И только угроза, возникшая на стыке армий, вынудила командарма приостановить наступление ударной группы в Скирманово.

Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Советские воины жгли крупповскую броню, превращая немецкие танки в груду обгорелого металла. Гибли сами. На место павших становились живые.

Бывают минуты, когда неимоверная усталость, тупая ломота в висках валят с ног, и, кажется, ничего бы не пожелал в жизни, как заснуть тотчас, немедленно, и лежать, ни о чем не думая, ничего не испытывая. Но странно приляжешь, сомкнешь глаза, а сон не идет, какая–то неподвластная сила вторгается в организм и не дает покоя, стучит в голове, будоражит…

Поздним вечером командарм Рокоссовский прилег в комнате на грубо сколоченную деревянную койку. Отвернулся к стене, чтобы не видеть даже полоски света, сочащейся сквозь перекошенную дверь из комнаты дежурного. Заставлял себя заснуть, пытался в уме вести долгий счет; лежащий на другой койке член Военного совета Лобачев всерьез уверял, что только так и можно избавиться от тягостных дум, успокоиться, но все равно это не шло впрок.

Дремота смешала в памяти командарма разрозненные картины сражений… И опять ему мерещились горящие селения, кровавые и окоченевшие трупы на снегу, скорбно и торопливо бредущие беженцы — все дороги были заполнены ими, метель будто проглатывала их. Перед глазами всплывали лица близких боевых товарищей, которые уже больше никогда не встанут… Командарм застонал.

— Константин Константинович, ты случаем не приболел? — спросил тоже не спавший генерал Лобачев.

Командарм помолчал.

— Панфилов из ума не выходит, — обронил он наконец глухим голосом.

— Да…

В гибель Панфилова не хотелось верить. В тот день из Ставки передали приказ о переименовании 316–й дивизии в 8–ю гвардейскую. Утром командарм лично поздравил генерала Панфилова и его бойцов с почетным званием. Лишенный и тени тщеславия, Панфилов был растроган: подошел к зеркалу, потрогал короткую щетинку усов и подмигнул самому себе: "Ну что ж, еще повоюем, есть у нас порох… Верно, а, гвардеец?" — и отошел, занялся привычными хлопотами.

Это было утром 18 ноября на командном пункте дивизии в Гусеневе. Днем село подверглось обстрелу. Надо бы перенести командный пункт: неприятель совсем близко, фашистские танки ведут огонь прямой наводкой. Начальник штаба приказал оборудовать в лесу щели. Приготовили стереотрубу, телефоны. Попросили Панфилова перейти в более безопасное место, но он медлил. И опять — обстрел. Изба закачалась, вылетели стекла.

— С гвардейским званием поздравляют, — отшутился Панфилов и вышел на крыльцо.

В нескольких метрах разорвалась мина. Генерал упал, схватился за сердце…

— Да, война никого не щадит, — вслух подумал Рокоссовский.

— Мне особенно больно было видеть его дочь, — отозвался Лобачев. Валя Панфилова, восемнадцатилетняя медицинская сестра. В солдатском полушубке стояла у гроба отца. После похорон я не выдержал и спросил: "А теперь, Валя, не лучше ли вам поехать домой?" Она помолчала, пальцами разгладила лоб, кажется, уже с заметными морщинками. И ответила: "Нет, останусь на фронте". — "А как же мама?" — спрашиваю. "Мама? Она поймет…" — Немного повременив, Лобачев спросил у Рокоссовского: — Не поставить ли нам вопрос о присвоении дивизии имени Панфилова?

— Славный был генерал, — ответил командарм. — Он воспитал храбрых, стойких людей… Эти панфиловские черты будут жить. Он заслужил, чтобы дивизию назвали его именем…

Командарм умолк. Заглушая в памяти даже самое близкое и родное, он уже думал о завтрашних боях, о сложном положении, в котором находилась армия. В первые два дня генерального сражения, когда немцы ввели в бой огромную массу танков, орудий и живой силы и не смогли прорвать линию фронта, ему, командарму, казалось, что обстановка не будет столь мрачной и уж, во всяком случае, он не допустит отхода.

Но события развивались вопреки его желанию.

Стрелковые, кавалерийские соединения, танковые бригады, батальоны ополчения не выдерживали напора вражеских танковых группировок, пятились назад. По ночам или в пургу, когда бои стихали, кое–как приводили себя в порядок. И опять схлестывались в кровавой схватке. Бойцы отбивали танковые атаки, отрезали огнем путь пехоте, заставляли ее по многу часов лежать в снегу, на морозе, и все–таки сами вынужденно отходили.