«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Третья послевоенная суббота этого сумасшедше-буйного победного мая была на исходе. После четырех нечеловечески тяжких лет войны славяне-победители тут, посреди Европы, радовались жизни, веселились, пили, танцевали, влюблялись… Ну а я-то что здесь делал? Для чего, зачем сюда приехал? Что со мной происходило?

В этот вечер я жил выполнением двух конкретных ближних задач — днем рождения Аделины и знакомством с Натали. Все это было теперь позади, нескладное и обидное, напрасные хлопоты, настолько напрасные — даже не хотелось вспоминать. Но сейчас-то куда и зачем я шел?.. Даже если Галина Васильевна действительно была чемпионкой или рекордсменкой страны, а может, и всего мира по толканию ядра, я-то к ней какое имел отношение? Куда и зачем я шел с этой странной и необычной, изрядно подвыпившей женщиной, годившейся мне по возрасту почти в матери?.. Что между нами могло быть общего?..

Наверно, в эти минуты я понимал несуразность происходящего, во всяком случае, чувствовал себя неуютно и никчемно. Впрочем, оставаться на дне рождения Аделины я дольше не мог — обида переполняла меня. Арнаутов же должен был освободиться от преферанса лишь после полуночи, быть может, уже на рассвете, и потому мне требовалось как-то прокантоваться и пробыть в Левендорфе, где я больше никого не знал, еще три-четыре, а то и пять или даже шесть часов.

Она привела меня к одному из коттеджей на правой стороне улицы и, открыв калитку, пропустила вперед. Большой дом, в отличие от соседних, казался пустым — или в нем уже спали, во всяком случае, ни в одном окне света не было. Поднявшись по ступеням крыльца, мы зашли в темный коридор или холл, где пахло жареным, пахло кухней, коммунальной квартирой или общежитием — совсем как в России. Не зажигая света, она ощупью открыла ключом дверь справа от входа, распахнула ее и, полуобняв сзади мою спину, подтолкнула меня вперед, внутрь и, войдя следом, щелкнула выключателем.

В большой комнате было чисто, просторно и прохладно, припахивало немецкой парфюмерией — одеколоном или туалетной водой. Над круглым, застеленным узорчатой скатертью столом спускалась лампа под голубым абажуром. У стены напротив окна стояла широкая немецкая кровать, затянутая белым, без единой складки покрывалом, на две большие взбитые подушки в изголовье была накинута кисея.

На высокой спинке одного из стульев помещались аккуратно сложенные длинные темно-синие спортивные шаровары и красная футболка — точно такого же цвета футболки и майки имела и, приезжая до войны с Дальнего Востока в отпуск к бабушке в деревню, носила моя мать. На полу в левом углу я увидел три пары гантелей разного веса, над ними на стене висели два эспандера.

— Садись, — сказала Галина Васильевна, задернув темные тяжелые портьеры у окна, потом заперла ключом дверь и обернула ко мне загорелое оживленное лицо. — Выпить хочешь?

— Нет… — переминаясь с ноги на ногу, отказался я. — Спасибо.

— А я выпью… С твоего разрешения. Для смелости, — улыбаясь, пояснила она и, сняв с меня фуражку, повесила ее на олений рог, торчавший вправо от двери. — Садись! И чувствуй себя как дома.

Я сел, куда она указала — к столу. И сразу на стене против входа увидел большую фотографию, точнее, вставленную под стекло обложку журнала «Огонек»: на переднем плане, посреди огромного, залитого солнцем стадиона, в майке и широких трусах дюжая спортсменка со смеющимся, счастливым лицом — Галина Васильевна! — а в отдалении за ее спиной, на трибунах, тысячи зрителей.

Нет, я не ошибся и не напутал, а Володька в том мимолетном разговоре ничуть не преувеличил, — она действительно была прославленной спортивной знаменитостью, иначе ее фотографию не поместили бы на обложку журнала «Огонек». Я знал, что это означало: зимой, после гибели моего предшественника старшего лейтенанта Курихина, мне досталась наклеенная на фанерку обложка одного из прошлогодних номеров «Огонька» с портретом товарища Сталина в маршальской форме.

Я понимал, что такой чести удостаиваются только люди великие и знаменитые. Уважение к Галине Васильевне переполняло меня, и чувствовал я себя весьма стесненно — мне еще ни разу в жизни не доводилось встречаться со столь значительным, выдающимся человеком, а тем более общаться вот так запросто, накоротке.

Меж тем она достала из резного черного шкафчика и расставила на скатерти наполненный прозрачной жидкостью пузатый аптекарский флакон с притертой стеклянной пробкой, стакан и две рюмки, тарелку с несколькими крупными редисками и двумя огурцами, очевидно малосольными, небольшую плетеную хлебницу с толстой горбушкой и ровно нарезанными ломтиками черного хлеба и позолоченное блюдце с печеньем из офицерского дополнительного пайка и ватрушкой, должно быть госпитальной выпечки — такие ватрушки давали нам в госпитале в Костроме. Она выпила, задохнулась, затрясла головой, лицо ее зарозовело, зрачки расширились, глаза потемнели и замерцали.

— Вот и все угощенье, — низким грудным голосом огорченно заметила она. — Я не ждала… и не гадала, что ты окажешься у меня в гостях… Может, тебе сделать кофе?

— Нет… Спасибо… Не беспокойтесь.

— Обращайся ко мне на «ты», — она села рядом и, продолжая радостно, насмешливо улыбаться, большими темно-серыми шальными глазами в упор глядела на меня. — Со мной ты не должен ничего стесняться!.. Скажи, я тебе нравлюсь?

Я растерянно молчал, а она смотрела в упор весело и дерзко, поджав и кокетливо покусывая нижнюю губу. В лице и особенно в глазах у нее проглядывало хмельное озорство, именно это насторожило меня и надолго потом осталось в памяти: в тот день — после ночного звонка — я все время опасался розыгрыша или неожиданной подначки.

— Мы должны быть друг с другом откровенны. Как старые близкие друзья! — уточнила она. — Пожалуйста, расслабься. И зови меня Галой, а еще лучше — Галочкой!

Она налила из флакона в стакан поболее половины, добавила немного воды — как я и угадал, в склянке был спирт, — и опять предложила:

— Может, все-таки выпьешь?

Я снова вежливо отказался. После выпитого на дне рождения Аделины добавлять спирта, пусть даже разбавленного, я не только никак не хотел, но и не мог: в ближайшие часы мне предстояло возвращаться на мотоцикле домой и везти Арнаутова.

Она подняла стакан и с искренним, радостным оживлением, глядя мне в глаза, произнесла: «За тебя!» — снова выпила легко, не отрываясь, и принялась нюхать горбушку черного хлеба. Очевидно, в лице моем выразилось некоторое недоумение или озадаченность, и, по-прежнему насмешливо посматривая на меня, она пояснила:

— Это я для настроения, для смелости! Не удивляйся, я без этого не могу!

И тут же доверительно положила большую сильную ладонь на кисть моей руки и начала ее поглаживать, потирать, словно делая легкий массаж. Я обратил внимание, какие у нее крупные и жадные руки, а выражение отчаянной решимости преобразило лицо: оно стало жестоко-красивым.

Наслышанный, что занюхивают водку черным хлебом, не закусывая, алкоголики, я сидел настороженно, соображая, как это правильно понять и оценить.

То, что она занюхивала спирт горбушкой черного хлеба, меня, разумеется, несколько озадачило, однако не убавило моего почтения к ней как к выдающейся спортивной знаменитости, чья фотография была напечатана на обложке журнала «Огонек». Впрочем, было еще существенное обстоятельство, определявшее мое к ней отношение: из трех последних лет жизни пять месяцев я провел в госпиталях и медсанбатах, где меня несколько раз резали; я знал, что такое старшая хирургическая сестра, называемая иначе старшей операционной, знал, какая это тяжелая и кровавая работа, и, что бы Галина Васильевна себе в подпитии ни позволяла, я не мог не испытывать к ней уважения и как к медику.

— А ты мне нравишься! — вдруг сказала она таким радостно-приподнятым голосом, что я несколько смутился. — У тебя отличный брюшной пресс! И плечевой пояс, дай Бог каждому! Тебе надо серьезно заниматься спортом…

При этом ладонью правой руки она делала возвратно-поступательные движения, поглаживая меня от солнечного сплетения — я мгновенно напряг мышцы живота — до гульфика, как именовала бабушка ширинку, и обратно, деловито ощупывая напруженную мною мускулатуру живота. Наверно, у спортсменов, тем более знаменитых, такое свойское обращение с окружающими было обычным, нормальным, и мне следовало относиться к этому и к некоторым другим странностям Галины Васильевны с пониманием.