Дорогами большой войны

— А как настроение у бойцов? — спрашивает Штахановский.

— Настроение хорошее, — отвечает Ковалев, — но дело сейчас не в настроении.

— А в чем?

— В боеприпасах. У меня не хватает снарядов и мин, мало гранат и патронов. Дайте мне боеприпасы, подбросьте немного людей — и все будет в порядке.

Все шумно вздыхают. Козлов, любуясь Ковалевым, бросает:

— Значит, Волчьи Ворота не оставишь?

— Ни в коем случае, — вспыхивает Ковалев, — не оставлю, если даже останусь один.

— Ну это ты брось, браток, — ласково говорит Штахановский, — отвагу твою мы знаем, а разговор тут серьезный.

— Я серьезно и говорю: Волчьи Ворота можно держать, несмотря на превосходящие силы противника. Обходных троп там нет, проход очень узкий, танки не пройдут: единственная дорога минирована.

— А люди твои что думают?

— Люди тоже так думают. Каждый знает, что фашистов сейчас уже пропускать нельзя. Бойцы дерутся как черти, сами идут врукопашную.

— Пленные есть? — спрашивает Аршинцев.

— Сегодня взяли одного.

— Солдат?

— Ефрейтор взвода разведки.

Аршинцев говорит начальнику штаба:

— Передайте в полк, чтобы немедленно доставили пленного прямо ко мне, без задержки.

Усатый Малолетко выходит из блиндажа и через две минуты возвращается. Тем временем майор Ковалев, разложив на коленях бумажку, перечисляет потери противника в людях и цифры захваченных полком винтовок и пулеметов.

— А ваши потери каковы?

— За четверо суток я потерял триста пятьдесят девять человек: убитых — девяносто семь, раненых — двести восемнадцать, без вести пропавших — сорок четыре.

— А противник?

— Я говорил: у входа в теснину лежит до четырехсот трупов, раненых примерно в два раза больше, пленных одиннадцать. Так что, по нашим подсчетам, у противника выбыло из строя свыше тысячи человек…

Сев на табурет, Аршинцев берет карандаш и начинает что-то чертить в блокноте. Я сижу к нему ближе всех и вижу, что он рассеянно рисует какой-то острый профиль, но все думают, что командир дивизии занят чем-то важным и поэтому разговаривают вполголоса: маленький Клименко о чем-то расспрашивает Ковалева, Штахановский и Козлов говорят о вручении партийных билетов, Карпелюк, Неверов и Малолетко слушают рассказ Ильина о смерти пулеметчика Матяша. Люди говорят шепотом, так тихо, что отчетливо слышно тикание ходиков.

Я с удивлением смотрю на Аршинцева: почему он молчит, зачем этот неожиданный перерыв в докладе и как в эту минуту, когда решается судьба самого важного участка обороны, можно рисовать какие-то профили? Вначале мне кажется, что Аршинцеву просто скучно, что ему смертельно надоели разговоры, но потом я замечаю (мне видна освещенная светильником щека Аршинцева), как дрожит его века и как он, остановив в воздухе занесенный над блокнотом карандаш, смотрит куда-то невидящими глазами и сосредоточенно покусывает губы.

Вдруг он поворачивается ко мне, щелкает портсигаром, закуривает и устало роняет:

— Говорят, на войне бывает мужество двух родов: во-первых, мужество в отношении личной опасности, а во-вторых, мужество в отношении ответственности перед судом народа, перед судом истории, наконец, перед судом собственной совести…

Сломав недокуренную папиросу, он смотрит на карту, исподлобья поглядывает на Ковалева и, вздохнув, опять начинает рисовать один и тот же профиль.

— Товарищ полковник, — докладывает вбежавший в блиндаж ординарец, — военнопленный приведен по вашему приказанию.

— Переводчик есть?

— Так точно.

— Пригласите переводчика и введите пленного.

Боец исчезает. Через минуту распахивается дверь, в блиндаж входят сержант-переводчик и пленный немец — худощавый, мускулистый, с холодными светлыми глазами и презрительными губами. Увидев офицеров, он вытягивается, щелкает каблуками и отчеканивает, не дождавшись вопроса:

— Обер-гефрайтор!

После обычных вопросов о нумерации дивизии и полка, их численности и дислокации Аршинцев говорит:

— Расскажите о себе подробнее.

— Я из взвода конной разведки, — отвечает обер-ефрейтор, — родом из Вюртемберга. По профессии архитектор. Член национально-социалистической партии. Был в отряде «СА». За Севастополь награжден железным крестом, за Ростов имею знак ранения.

— Ваш генерал Шнеккенбургер имеет награды?

— О да! Он имеет два железных креста, а за форсирование Дона награжден рыцарским крестом.

— Каковы ваши взгляды на исход войны?

— Каждый немецкий солдат уверен в победе. Наш полковник фон Циммерман говорит, что в этом году мы завоюем Кавказ, а в следующем году раздавим Московский фронт. Командир нашего взвода лейтенант Шулле заявил, что вскоре мы покончим с Россией и с Англией…

Все с ненавистью глядят на хвастливого нациста. У Козлова заметно дрожит нога; усатый Малолетко шепчет ругательства; Ильин и Клименко сидят, отвернувшись; Ковалев угрожающе вертит в руках ременную плеть. Но, странно, чем более хвастливым и наглым становится пленный гитлеровец, тем более оживленным и как будто даже довольным делается лицо Аршинцева. Он усмехается, тихонько кивает головой и подзадоривает пленного:

— Но вы с вашим генералом Шнеккенбургером что-то долго топчетесь у Волчьих Ворот! Пожалуй, еще и не возьмете?

— Эту теснину мы возьмем в ближайшие дни, господин офицер, — с достоинством говорит обер-ефрейтор, — у нас тут большое превосходство в людях и в технике. Вообще же, как говорят офицеры, положение германской армии на Кавказе очень хорошее. Мы, безусловно, выйдем здесь к морю и возьмем Баку.

— А как вы расцениваете силы, стоящие против вас в теснине? Вы ведь разведчик и должны знать, кто против вас действует.

— Конечно. Против нас действует пехотный полк майора Ковалева, — небрежно тянет пленный, — мы знаем, что это довольно способный офицер, но уверены, что он не устоит против вюртембергских стрелков и в ближайшие дни покинет теснину…

— Ах ты!.. — вскакивает Ковалев, но, повинуясь взгляду Аршинцева, снова садится.

— Увести пленного, — приказывает Аршинцев.

Вскинув голову, ефрейтор выходит из блиндажа. Следом за ним идет сержант-переводчик. Все молчат. Только Штахановский смеется:

— Эк он тебя отчехвостил, Ковалев! В ближайшие дни, говорит, майор Ковалев покинет Волчьи Ворота…

— Черт!

Прищурив глаза, полковник Аршинцев долго смотрит на Ковалева и вдруг говорит:

— Немец прав, Ковалев. Завтра к вечеру вы оставите Волчьи Ворота.

Все умолкают. Ковалев бледнеет, но потом щеки его покрываются румянцем — он понял шутку командира дивизии, и, хотя, пожалуй, это неуместная шутка, Ковалев готов принять ее. Он улыбается, встает и отвечает, выдерживая шутливый тон, — раз так угодно начальству, можно немного пошутить:

— Слушаюсь, товарищ полковник. Я оставлю теснину Волчьи Ворота, если получу ваш письменный приказ.

Но мы все видим, что Аршинцев взволнован. Он стоит у стены блиндажа, заложив руки за спину, и светильник освещает его бледное лицо, темные узкие глаза.

— Я не шучу, майор Ковалев, — медленно произнося слова, говорит он, — завтра в девятнадцать часов вы начнете отход от теснины. Письменный приказ получите через два часа. Понятно?

Командиры вскакивают и смотрят на Аршинцева так, точно он болен. Аршинцев обводит их всех внимательным взглядом, потом молча берет со стола толстый карандаш, проводит на карте черную стрелу острием на юг, поворачивает карандаш, замыкает оперение стрелы жирной красной чертой у селения Фанагорийского и кидает одно слово:

— Мешок.

Командиры переглядываются. Ковалев и Клименко склоняются над картой. А полковник Аршинцев, постукивая карандашом по столу, говорит отрывисто:

— Мы не можем играть в солдатики или драться на кулачки. Генерал Шнеккенбургер непоколебимо уверен в том, что его дивизия прорвет Волчьи Ворота. Значит, он не заметит ловушки и полезет в мешок с головой. Гитлеровцы уверены в слабости Ковалева — пленный подтверждает это. Не надо лишать их этой глупой уверенности. Наш отряд из теснины надо инсценировать как отступление с боем, и даже с большим боем. А потом, когда враги втянутся в теснину и займут Фанагорийское, — отсечь им отход и ударить кулаком по голове. Понятно?