Гауптвахта

Левая рука — тематика морская: роза ветров, русалка с длинными, топорно сработанными грудями, якорь.

Правая рука — это заметки из семейной жизни: «Не забуду мать родную», «Отец, ты спишь, а я страдаю», солнце, восходящее над морскими волнами, а ниже — дата прихода в эту жизнь: 1950.

Спина — взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.

А на ногах — предостережение:

НЕ ТРОНЬ — ОНИ УСТАЛИ!

Восхищённая публика рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.

Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик — шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!

— Это ещё что! — кричит Злотников. — У меня под трусами — ещё и не такое! — Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. — Ну? Как?

— Ох, ничо себе! — изумляется Бурханов.

Другие тоже поражены до крайности, но более всех — Полуботок.

— Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!

Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.

— Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!

Камера номер семь.

Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.

— Да-а-а, — разочарованно говорит лейтенант. — И в самом деле — ничего нету. — Обращается к рядовому и ефрейтору: Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.

Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.

Злотников провожает их насмешливым взглядом.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

И — шаги.

Коридор гауптвахты.

— Помойте руки после этой мерзости! — раздражённо говорит лейтенант.

Ефрейтор отвечает:

— Да, товарищ лейтенант! Конечно! — и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: — Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!

Рядовой шепчет в ответ:

— Да, классно сделано! Клёво!

Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:

— А я себе — то же самое забацаю. Приеду домой — все девки ахнут, как на пляж выйду!

Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды — деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, ёлочками-сосенками и трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспеша раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон — всё то же самое, что было у Злотникова.

Сквозь видение слышится голос ефрейтора:

— У нас в посёлке такого ещё никто не видал!

Видение тает, и снова — коридор гауптвахты.

Камера номер семь.

Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.

Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.

И действительно — все взоры обращены к нему одному.

Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды — окурок и спичку!

Чиркает спичкою о стену!!

Закуривает!!!

Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, — КУРИТ!

Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:

— А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте — запрещено!

Коридор гауптвахты. Время — около одиннадцати вечера.

Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.

Голоса, стук, гул, шаги, приказы…

Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.

Доска называется «вертолёт», а подставка — «козёл». Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.

И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: «ОТБОЙ!»

Камера номер семь.

Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь «козлов», поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде «вертолётов». И всё — впритык друг к другу: и «козлы», и табуретки, и «вертолёты», а позже — и люди. Когда лягут.

«Козлы» — в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие «козлы» должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.

Таков порядок.

Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.

Арестанты сняли сапоги и легли на свои «постели».

Зимняя шапка им — вместо подушки, а шинель — она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.

В камеру заглядывает лейтенант.

— Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!

За всех почему-то отвечает Бурханов:

— У нас — всё по-честному, товарищ лейтенант.

Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: «…семь, восемь… Все на месте… Куда же шинель делась?» Захлопывает и запирает дверь.

А Принцев спрашивает шёпотом:

— Скоро они там свет выключат?

— Да ты на губвахту попал или в санаторию? — смеётся в ответ Бурханов.

Злотников вставляет:

— Он в гостинице! У него — номер-люкс!

Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:

— Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так — по Уставу.

Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.

Принцев шепчет Полуботку:

— Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются «вертолётами»?

Тот отвечает:

— От слов «вертеться» и «лететь вниз», если вся эта конструкция рухнет.

Камера номер семь. Все спят.

Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель — снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только — умеючи!

Все камеры всей гауптвахты. Ночь.

Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках — так там и вовсе одинокий «вертолёт» у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку — не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.

А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.

Вторые сутки гауптвахты

Камера номер семь. Время — шесть утра.

Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»

Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы — бессмысленные, бессловесные.

Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»

«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря — «козёл» в одной руке, а «вертолёт» — под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.

Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»

Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.

Арестанты работают — чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.

Чей-то дряблый голосишко жалуется: