Незабываемые дни

Чмаруцька растерянно озирался вокруг, оглядывая все уголки своего «парка», который в этот солнечный морозный день был особенно красив. Раскидистая груша стояла в пышном убранстве серебристого инея. А над белоснежными сугробами искрилась в радужных переливах морозная пыль. Отяжеленные инеем, гнулись к самой земле кусты малинника и смородины. С ветки рябины, отряхивая искрящиеся снежинки, взлетела сорока, стремительно бросилась в сторону. Чмаруцька глядел на всю эту красоту, но, не замечая ее, стоял как вкопанный.

Только взглянув на дымоход над своей хатой, из которого начал виться серый дымок, то появляясь, то исчезая, Чмаруцька мгновенно вышел из этого оцепенения, побледнел, как бумажный лист, и крикнул:

— Боже мой, она там!

Затем выпустил из рук обе мины, бесшумно упавшие в мягкий снег, и с такой стремительностью бросился к дому, что даже шапка у него свалилась с головы.

Но Чмаруцьке было не до шапки.

Хорошев уже догадался об истинных мотивах непонятного на первый взгляд поведения Чмаруцьки и усмехнулся в свои густые усы. Притворив дверь флигелька, он сунул поглубже в сугроб обе мины. Взглянув на дымоход, он заметил, что дымок уже больше не показывался. Хорошев медленно побрел по тропинке к хате, подняв Чмаруцькину шапку. А навстречу ему уже бежала Степанида Гавриловна, всполошенная, растерянная. Увидев Хорошева, она расплакалась:

— Идите же скорее, он ошалел, не иначе! Чего только не бывает в жизни, а такого еще ни разу не случалось.

— Ничего, Гавриловна, на свете всякое, бывает. Не принимайте близко к сердцу… — не зная, что сказать, и стараясь утешить плачущую женщину, вынужденно говорил Хорошев.

— Как же не принимать? — всхлипывая, жаловалась тетка Степанида. — Думала накормить вас, так, понимаете, только я поставила картошку на чугунку — печь я топить не стала — да начала растапливать, а дрова все не горят. Столько мужчин в хате, а чтобы припасти хорошую растопку, так поди, дождись от них! Разжигаю я, думаю… А он как ворвется в хату! Глянула я на него и чуть не сомлела — с лица человек изменился, глядит так страшно… Да как бросится к печке, как саданет в чугун, картошка моя вся на пол. А он схватил ведро воды да как бухнет в печку! Боже мой, боже, и откуда такая напасть на меня! Сидит теперь на лавке и на мои слова не откликается… А с лица — покойник, ни кровинки…

— Ничего, все будет в порядке, — утешал ее Хорошев. Они вошла в хату. Чмаруцька все еще сидел на лавке. Но на покойника он уже не был похож. Заметив вошедших, он поднялся и пошел им навстречу:

— Вот, брат ты мой, какой случай! Не знаешь, где и на что нарвешься.

Степанида Гавриловна глядела на него со страхом, ничего не понимая из его слов.

— И что с тобой, Савка? И не хватил, кажись, ничего. Да он когда и выпьет подчас, так человек как человек… Ну, покуражится малость, но прикажешь ему, он сразу и спать укладывается. И вообще тихий, ну такой же тихий, как овечка.

— Ну-ну-ну… — возразил тут Чмаруцька. — Ты лучше картошку свою с пола собери.

— Рассыпал, сам и собирай. И что с человеком было, никак в толк не возьму.

— А вы не обращайте внимания, тетка. Всякое бывает. Это обыкновенный припадок. Случается иногда от переутомления, а иногда и от недоедания… Так и доктора говорят.

— Разве что доктора…

Не совсем доверяя Хорошеву, Гавриловна подозрительно оглядела обоих. У них, у мужчин, всегда такой обычай — помогать друг другу выкручиваться. Ты только поверь им! Но все же она снова принялась за свою работу, и вскоре чугунок с картошкой весело попыхивал паром к общему удовольствию всех троих.

И, когда Гавриловна пошла в погреб, чтобы достать соленых огурцов, Хорошев сказал смеясь:

— Ну что, хватил страху?

— И ты бы на моем месте хватил. Шутка ли, собственную жену под бомбу подставлять! Опять же хата! Она же моя, брат ты мой, еще горсоветом дадена. Я еле не окачурился с перепугу.

— Чудак! Давай ее сюда! Она ж учебная была. Гляди! — И Хорошев распотрошил мину. — Гляди, тут же никакого тола нет. Только кусочек дерева. Это ж я тебя учил, как их делать надо. Да проверить тебя хотел, где ты ее замораживать будешь. Как будто знал, что ты ее на самом видном месте положишь. Еще детям бы дал вместо игрушек.

Нельзя сказать, чтобы очень дружелюбно поглядел Чмаруцька на своего закадычного друга. Даже разволновался, покраснел, как рак.

Собрался что-то сказать, но тут как раз вошла жена.

Со смаком уплетали картошку, вспоминали былые дни, на чем свет стоит ругали фашиста, который рабочего человека с детьми на голодный паек посадил.

— Одна картошка наша, советская, еще поддерживает нашего брата. Не будь ее, мы бы и месяца не протянули с этим новым порядком. И так уж животы подводит. Самим-то еще туда-сюда, а вот детей жаль, им больше всех приходится от фашистов терпеть.

И только про детей вспомнили, а они тут как тут на пороге, один лет шести, другой — девяти. Краснощекие с мороза, оживленные, они вбежали в комнату. Каждый что-то хотел сказать, и они перебивали друг друга.

Чмаруцька сразу оживился, повеселел:

— Команда, смирно! Докладывает старший!

— По нашей улице, папочка, немцы идут.

— Немец один только, и с ним один бобик… — уточнил младший.

— Куда их чорт, однако, несет, не иначе, как в мою хату! — не на шутку встревожился Чмаруцька. Обеспокоилась и хозяйка.

Улочку, на которой жили Чмаруцьки, хотя и называли громко улицей, но это был обыкновенный тупичок, упиравшийся в Чмаруцькины хоромы.

— Ну и день выдался, не приведи господи! — буркнул Чмаруцька.

А в хату уже входили немец и полицай. Полицай строго оглядел всех, так же строго спросил:

— Который тут Чмаруцька?

— Я… — стараясь скрыть свое волнение, еле произнес Чмаруцька. — А что вам от меня нужно?

— Пока что ничего. Приказано доставить в комендатуру.

— А по какому делу?

— Там разберут твои дела. Ну пошевеливайся.

И, не дав как следует одеться человеку и проститься с семьей, его потащили из хаты. Захлебывались от плача дети, бросились было вслед за отцом, но Степанида Гавриловна, строго прикрикнув на малышей, загнала их домой. Сразу ослабела, растерялась. Глядела еще несколько минут в окно, пока за углом не скрылась фигура Чмаруцьки и его конвоиров. Потом схватилась за голову и села.

— Боже мой, боже! На дворе зима, а он в легкой одеже. Но дети? Что я с детьми буду делать без него? И за что? Ну скажи, Хорошев, за что могли его взять? Он же тихий, совсем тихий человек. Разве он кому зло сделал или поперек дороги стал?

Хорошев молча слушал. Трудно было утешать ее, когда и не знаешь, за что взяли человека. А Степанида Гавриловна продолжала:

— Ты же его хорошо знаешь. Он дружбой с тобой гордится. Может, у него секретные дела есть?

— Какие там дела у него, кроме работы на угольном складе? Если бы мы с ним что-нибудь делали, так и меня бы вместе с ним взяли.

— Это ты правду говоришь… Может, за язык его? Он не остерегается, как бы чего-нибудь лишнего не ляпнул.

— Навряд ли за это взяли бы его. Но вы не волнуйтесь, может, человека по пустому делу взяли, ну, разберутся и отпустят.

— Ах, что ты говоришь, Хорошев! Много ли ты видел потом людей, которых они забрали?

— Ну, это ты уж слишком… Кто про него худое слово скажет, очень он нужен немцам.

— Не нужен был бы, так не взяли б!

— Давай, Гавриловна, не будем гадать. Я надеюсь, что мы скоро его увидим.

Говорил, утешал, но и сам не очень верил своим словам. Посидев немного, пошел, чтобы предупредить народ об аресте Чмаруцьки.

Чмаруцька переживал в это время не меньше своих родных и друзей, думал, гадал, за что бы его могли взять. Сидел в приемной комендатуры, прислушивался к голосам за дверью, вздрагивал от резких телефонных звонков. Немец, приведший его, ушел куда-то. Конвоир-полицай не спускал с него глаз, следил за каждым движением. И когда Чмаруцька всунул руку в карман, чтобы достать носовой платок, полицай побледнел и испуганно крикнул: