Вторжение

Шмелеву хотелось дать по морде этому следователю: сколько он поиздевался, крови попортил!.. "Но черт с ним!" — решил он и подумал: удивительное дело — туда, в Сибирь, везли его в холодном вагоне, оттуда посадили в самолет, а в Москве вызвали прямо в Генеральный штаб. Объявили, что ему присвоено звание полковника, спрашивали, чего бы хотел, предлагали пойти командиром корпуса. "Манна с неба!" — усмехнулся Шмелев.

Они въезжали в Сходню.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Как только остановилась машина, полковник Шмелев, поджарый, высокий, вышел и легко перепрыгнул через канаву. Сутулясь, будто стесняясь своего роста, зашагал к командирам, стоявшим у входа в штабной домик.

Порывисто шагнул к нему Гребенников, хотел доложить, но Шмелев, махнув рукой, кинулся в объятия к комиссару, уткнулся головой в его грудь. Видно было, как плечи Шмелева вздрагивали, а Гребенников силился поддержать его, невольно ощущая худобу его тела.

И когда разнялись и Шмелев указательным пальцем притронулся к глазам — сперва к одному, потом к другому, — строй не выдержал: качнулись ряды. Кто–то с правого фланга громко шепнул: "Плачет". Рядом стоящий шепнул другому, тот — соседу; волною передалось всему строю…

После того как Шмелев обошел строй поредевшей дивизии, заглядывая в лица, порой угадывая знакомых и улыбаясь им, после прохождения колонны под шорох знамени — как же гулок и тверд был теперь слитный шаг, — после всего этого Шмелев и комиссар пошли рядом, поддерживая друг друга на узкой обледенелой тропе.

Они еще ни словом ни обмолвились, видимо боялись растравить нескоро рубцующиеся душевные раны, а может быть, потому, что тяжесть пережитого мешала им говорить запросто, как, по обыкновению, говорят близкие друзья.

Но зачем же теперь–то, в одиночку, копить в груди обиду? Надо ли носить каждому в отдельности груз страданий? Не лучше ли сбросить с плеч излишек тяжести, сообща разобраться, что брать с собой дальше в дорогу, а что оставить и, возможно, совсем забыть? Кому же неизвестно: невысказанное горе мешает дышать, неразделенная ноша вдвойне тяжелее.

Они зашли в землянку.

Гребенников чиркнул спичкой и поднес ее к сплющенной у горлышка снарядной гильзе. Фитиль занялся, но горел тускло, чадно, то сваливая набок, то выпрямляя рыжее пламя. В углу храпел ординарец. Комиссар хотел разбудить его, но раздумал, подправил фитиль, вздернув его кверху гвоздем, и в землянке посветлело.

К столу Гребенников подал сухую колбасу, ломоть ветчины, открыл плоскую длинную коробку сардин.

— Сносно кормят? — спросил Шмелев.

— Бойцов? — приподнял голову Гребенников. — Терпимо.

Не сводя с него глаз, Иван Мартынович ждал, что Шмелев еще что–то спросит. Нет, не спросил. Угрюмо смолчал. Гребенников отстегнул с пояса флягу в брезентовом чехле, разлил водку.

— Ну, что ж, Николай Григорьевич, за встречу полагается, — первым подняв стакан, сказал комиссар. — Как давно мы с тобой не виделись… Иван Мартынович не хотел ни единым словом упоминать ни сейчас, ни позже об аресте: ведь прошлое не вернешь, только омрачишь товарища и себя.

Шмелев чокнулся, но выпил не сразу, держа на весу полный стакан.

— Спасибо тебе, — сказал Шмелев, глядя на комиссара открыто и прямо. — Спасибо, что верил… — Он чокнулся вторично и залпом выпил стакан. Понюхал кусок ржаного хлеба и начал закусывать, отрезая сало, колбасу маленькими дольками.

— Да ты, Николай Григорьевич, смелее. Не в гостях ведь, а у себя, улыбнулся Гребенников.

"Видно, там приучили есть мало", — отметил про себя Иван Мартынович. Ему хотелось рассказать, как давал следственным органам множество объяснений, как из–за него, Шмелева, сам оказался в опале и чуть не попал туда же, в лагерь. А в октябре, не отдохнув после выхода из окружения, ходил в ЦК, разговаривал с командующим фронтом… За него, Шмелева, поручался также узнавший об этом аресте полковник Демин. Комиссар порывался обо всем этом сказать теперь, с глазу на глаз, но что–то удерживало его, и он только спросил:

— Полковника Демина помнишь? Ну, который до войны к нам в лагеря приезжал?

— Помню, — с видимым безразличием кивнул Шмелев.

— Хороший человек. За тебя поручался.

— Не знаю, — ответил Шмелев и встал.

Прошелся к двери, уставился взглядом в темный, подернутый инеем угол землянки. Потом, обернувшись, покосился на ординарца — спит ли? — и наклонился к Гребенникову, негромко заговорил:

— Дело в конечном счете не в чьей–то обиде… И даже не в том, кого именно арестовали. Важно другое — за какую провинность, за что?.. Я, признаться, многих видел в Магадане и вынес твердое убеждение… С тридцать седьмого года верх стали брать люди, не имевшие на то права. Моральное и юридическое право они заменили вероломством. Да, да, пусть тебя это не удивляет, — заметив, как исказилось лицо комиссара, проговорил Шмелев. — И они диктовали волю тем, кто правду резал в глаза, кто хотел своей стране и своим людям добра, кто не мог мириться с неправдой. А правда, которую нам завещал еще Ильич, не каждого устраивала. Иным она мешала строить свою карьеру. По этой причине они и строчили доносы, а потом физически расправлялись с неугодными, а в сущности с честными людьми. Это надо понять… За ум сажали. Печально, но факт.

Шмелев шагнул к столу, сел, подперев кулаком худую Щеку.

После трудной паузы заговорил Гребенников.

— Солдаты у нас, если бы ты видел их, — герои! — похвастался он, хотя и чувствовал, что говорит невпопад, скорее ради того, чтобы не дать угаснуть беседе.

— Увижу, — ответил Шмелев.

И опять молчал. Видно, с непривычки водка на него подействовала. Напрягаясь, он каким–то не своим хриплым голосом спросил:

— Всех вывезли, людей–то?.. — и посмотрел на комиссара в упор. Глаза его точно остановились, жгли своей тоской и болью. Под этим взглядом Гребенников поежился, даже отвернулся. Но молчать не мог. И ответил глухо:

— Могли бы, но… — Он помолчал, заметно бледнея. — Жена твоя тоже там… осталась…

Шмелев засунул пальцы в поседевшие волосы, и, будто очнувшись, попросил:

— Налей еще.

Выпил одним глотком…

Иван Мартынович тоже выпил и спросил, известно ли ему, кто именно стряпал доносы, и не пора ли их, клеветников, привлечь к ответу. Лицо Шмелева передернулось, глаза загорелись.

— Сейчас не время, дорогой. Не время счеты сводить… Закончим войну, тогда и разберемся…

Комиссар пристально глядел на Шмелева и только сейчас заметил, как верхнее веко на правом глазу мелко и часто вздрагивало.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Дивизия пополнялась ускоренно.

Фронт был близко. В тугом морозном воздухе снаряды, будто норовя столкнуться, пролетали с протяжным звоном и, взрываясь, раскатывали по лесу гром.

Дальнобойные орудия, стоявшие на закрытых позициях, ревели днем и ночью.

Дрожал, звенел расколотый воздух.

Чуть свет в деревянный домик полковника Шмелева вошли двое: один плотный, как сбитень, круглолицый, в овчинном полушубке, отороченном черным мехом; другой — худощавый, смуглый, в кожанке, перетянутый ремнями, к которым были пристегнуты подсумки, бинокль, планшетка, клинок, огромная кобура. Спросив разрешения обратиться, человек в кожанке представился:

— Капитан Гогоберидзе. Имеем честь докладывать, в ваше распоряжение прибыл дивизион гвардейская "катюша".

— Очень приятно, здравствуйте, товарищ капитан, — пожал ему руку Шмелев. — Где вы расположились?

— Хороший место найдено, товарищ командир. С воздуха не увидишь, с земли не найдешь.

— А поточнее?

Гогоберидзе достал карту, ткнул пальцем в квадрат 23–44.

Кивком головы пригласив человека в овчинном полушубке присесть на топчан, полковник Шмелев усадил рядом с собой капитана и расспрашивал его дотошно, интересуясь всем: питанием, настроением людей, наличием боеприпасов, спросил, какую зону накрывает залповый огонь гвардейских минометов и какова убойная сила мины.