Вторжение

В эту минуту ему ужасно захотелось продлить свою бренную жизнь. Ведь не умирать же в самом деле в этой зловонной яме. В нем еще были силы, и он, уцепившись руками за корень ольхи, вылез на поверхность. Присел в мочажине на кочку, долго тер колено, снял насквозь промокшие валенки, выжал грубошерстные теплые чулки, которые связала ему Аннушка к зиме.

Что же делать? Неужели возвращаться назад с пустыми руками? Нет, Митяй еще ни перед чем не пасовал. На время он даже забыл об Игнате. Ему вовсе не хотелось заглядывать вон на тот берег, но глаза нет–нет да и косились на реку, на Игнатову избу.

Пока он сидел в мочажине, как нарочно, появился на задворках Игнат. Постоял, ровно бы глядя прямо на него, попавшего в беду Митяя, потом, сдается, махнул рукой — дескать, тони, все равно и соломинки не подам! — и присел по нужде у стожка соломы. "Чтоб вам ни дна ни покрышки! Вся–то кобелиная порода!" — проклинал Митяй, прячась, однако, за кустами, чтобы не стать посмешищем в глазах ненавистного свата.

И, как знать, может, не случившееся, не то, что Алексей лишился жены, — молодой, не такую еще красавицу себе найдет! — а вот именно этот позор бесчестья, что лег теперь темным пятном на семью Костровых, жег Митяю глаза и отзывался в сердце незатухающей болью.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Последнее, что еще роднило Игната с Митяем, давало ему в одинокой жизни утеху, внезапно оборвалось. Находя причиной раздора дрянной поступок Натальи, ее измену, Игнат уже больше не надеялся помириться со сватом, хотя в душе и не считал его чужим. И к Алексею он относился с прежней привязанностью, любя его больше, чем дочерей, и если бы сейчас нечаянно он заявился, то Игнат, упрятав всякую гордость, поклонился бы ему в ноги.

— Парень–то какой! Чистый, как ребенок, — вслух думал о нем Игнат, ощущая, как слезы перехватывают горло. — Небось мерзнет там, в окопах, жизнь молодую истрепал, а она, дуреха!..

Тешить себя, что Наталья одумается и они вновь могут сойтись, Игнат не мог. "Как веревочке ни виться, а конца не миновать". Он не смел ни показаться на людях, ни тем более заговорить о своих родственных связях, и если кто заводил разговор, спрашивал о Наталье, он невнятно бурчал:

— Пущай сами как хотят. Но до них. Лишь бы с войной покончить.

Но, говоря так, Игнат понимал, что и с войной покончить не так–то просто. Приходя с работы (теперь Игнат делал все, что ему поручали: возил с поля на ферму солому, подправлял сорванную бурей крышу на коровнике), он раздевался, стаскивал подбитые кожей валенки и усаживался посреди пола, у печки–времянки. Печка была неказистая, простая на вид — старый ведерный чугун был вмазан в кирпичи, от него через всю избу тянулись колена железных труб, которые сразу же, как начинали топить, накалялись добела. Пока Игнат грел ноющие в тепле ноги, Верочка собирала вечерять. Взяв на себя заботы по дому, она трудилась безропотно и ни единым словом не огорчала отца.

— Батя, принести холодненькой квашенки из погреба? — спрашивала она, стараясь во всем угодить отцу.

— Сама квасила? Какая же ты у меня умница, — улыбался Игнат, слегка похлопывая ее по угловатому плечу. Верочке была приятна ласка отца, и она по привычке встряхивала головой, откидывала назад свисающую на грудь косу и спешила поделиться всякими домашними разностями:

— А у меня сегодня из дежки тесто чуть не убежало, — говорила она, не то хвалясь, не то укоряя себя. — Замесила, поставила, а сама — к Аннушке. И засиделась там. Прибегаю, а тесто уже поползло через край. Ох и наказание! Прямо места себе не находила.

В таком духе Верочка могла бы тараторить без умолку, но отец перебил, глядя на нее с удивлением:

— А зачем тебя понесло к ним в избу?

— В чью?

— Ну, к этим… Костровым?

— Почему же, батя? — спросила Верочка, остановись на нем широко открытыми в изумлении глазами. — Они нам родня.

Игнат усмехнулся в усы:

— И о чем же гуторили с Аннушкой?

— Ой, наговорились, и не упомнить всего, — простодушно ответила Верочка и в смущении добавила: — Даже гадали. Жив ли Алексей, и скоро ли кончится война… Ты бы поглядел, как складно ложилась карта: будто Алексей в дальней дороге, предстоит ему крупный разговор в казенном доме…

— Брось! — махнул рукой Игнат, не веривший гаданиям. — Какая может быть дорога, окромя окопов, а и насчет крупного разговора — побаски бабьи!

— Нет, батя, карта сбылась. Алексей письмо прислал.

— Да ну? — Игнат даже привстал. — Где же он, как с ним?

— Пишет, в каком–то переплете смертельном побывал… Весь, говорит, зарос. Только о ранах молчит, не хочет, наверно, расстраивать.

— Вестимо дело, — поддакнул Игнат. — Значит, объявился все–таки? И что он еще пишет?

— Больше, кажись, ничего. Поклоны шлет всем. И тебе и мне. Про Наталью особо пытает…

— Кланяется, значит, и нам, — сказал повеселевшим голосом Игнат. Ну–ну. Только вот Наталья–то свихнулась, дуреха!

Верочка на это ничего не возразила. Накинув на плечи вязаный платок, выбежала в сенцы, полезла в погреб, вырытый под избой. Скоро она принесла махотку с квашеным молоком и поставила ее на стол вместе с тарелкой блинов. Игнат ел степенно: обмакивал в густое молоко сложенный трубочкой блин, медленно отправлял его в рот, облизывал пальцы и опять тянулся к тарелке с ноздреватыми, пахнущими теплым пшенным паром блинами. Поев, он узнал, не приносил ли почтарь "Коммуну".

Верочка спохватилась, вспомнив, что не успела отдать отцу газету, которую второпях засунула в печурку, и принесла ее с торжествующим видом. Быстро убрав со стола, примостилась рядышком на лавке и ждала, как рассудит про войну отец. Сама она к сообщениям с фронта относилась хоть и серьезно, но мало что в них смыслила, а вот отец — иное дело…

По обыкновению, Игнат читал молча, шепча себе под нос. А на этот раз, уставясь глазами в сводку Совинформбюро, помрачнел и со стоном проговорил:

— Прут, окаянные! Чтоб им ни дна ни покрышки!

— Куда прут, батя? — простодушно спросила Верочка.

— К Москве подобрались, — и тяжко вздохнул. — Крутое время. Ты только погляди, куда немец махнул! Какие территории оттяпал! Украина в его руках, Крым… Не говоря уж о Белоруссии… Ума не приложу, доколь наши будут отходить? Пора бы уж окоротить и не дать себя в утрату.

— Батя, а сюда не придут эти фрицы? — встревоженно спросила Верочка.

— Не накликай беду! — строго покосился Игнат.

Больше за весь вечер ни отец, ни Верочка не проронили ни слова. Только и слышно было, как под окнами сердится поземка, завывает, гудит, того и гляди продавит рамы и ворвется в избу. Жар в печке дотлевал, добела накаленные часом раньше трубы сейчас потемнели, и на охолонувшем железо потрескивала окалина.

— Подложи кизяку, а то за ночь совсем выдует тепло, — попросил Игнат, собираясь залезть на лежанку.

— А где они, кизяки? Нету их, батя.

— Сходи принеси.

— Боюсь. Хоть озолоти меня — не пойду.

— Кого пужаться–то, глупенькая!

Не спеша, он оделся, вышел в сени, в остуженной темноте пошарил руками, сдернул с притолоки топор, чтобы заодно нарубить хворосту. Выходя наружу, он еле удержал подхваченную ветром дверь.

Ночь была синяя, наливная. Кругом избы и дальше, по селу, прокрадывался сквозь тьму смутный, дремный свет, мерцающий от снега, от луны, повисшей над примолкшими гумнами. Зима укутала Ивановку снегом: сиро и одиноко выглядывали из–под увалистых сугробов избы, амбары, длинные конюшни. Ветер мел сухой и колкий снег.

С минуту Игнат постоял у крыльца, слушая, как где–то на краю села жутко выли собаки, потом направился к новому срубу, в котором был сложен кизяк. Поскольку старый катух был снесен еще при закладке дома, Игнат сделал в углу сруба дощатый забор и поставил сюда на зиму козу. Ей бы тоже надо корму дать, постилку сменить, но не это занимало Игната.

Доска над дверью, оторванная ветром и висевшая на оконном гвозде, скрипела, и этот унылый звук вызвал в нем тоскливое чувство. Как никогда, пожалел Игнат, что новый дом остался недостроенным и вряд ли приведется его доделывать — не то время, да и кому в нем жить?