Солдаты

же боль его была глубоко осознанной и ясной.

Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.

-- Может, пидемо?

-- Рано еще. Дождемся темноты.

В хате появилась старуха. Она успела обойти всю деревню, но ничего

подозрительного не обнаружила.

-- А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, -- сообщила

она. -- Ну как, сынок, не приболел? -- участливо спросила она Сеньку.

-- Нет, бабуся. Все хорошо!

-- Ну, слава те господи. А я-то уж боялась...

Бабка была глубоко убеждена, что помогли ее припарки, и гордилась этим

несказанно. Но полному ее торжеству мешал Силантий: он не верил в

целительную силу бабкиных трав и отсутствие простуды у Сеньки после

вынужденного купанья в холодной апрельской воде объяснял исключительно его

молодостью.

-- В его-то годы я и не знал, что такое хворость, -- хвастался он,

возражая старухе.

Вечером собрались в путь. Только тут вспомнили, что Сенькина шапка

уплыла по реке.

-- Теперь вона, мабуть, у Черному мори гуляе, -- заявил Пинчук,

прилаживая ремни на свои широкие плечи.

-- А я без шапки пойду. Сейчас не холодно, -- сказал Сенька.

-- Ночью, сынок, прохладно. Ведь еще апрель, заморозки бывают.--

Силантий полез на печку и вытащил оттуда свой на редкость старый и

ободранный малахай.

-- По Сеньке и шапка! -- заметил Аким.

Все захохотали.

На улицу вышли затемно. Дед и старушка расцеловали солдат. Бабка

украдкой осенила их крестным знамением. По eе морщинистым и желтым, как

испеченное яблоко, щекам бежали мутноватые теплые капли. Она смахивала их

уголками платка.

-- Господь вас храни, -- шептала она. Потом долго стояла, сложив руки

на груди, и печальными глазами смотрела вслед удалявшимся разведчикам.

-- Вот и наш сынок ходит где-нибудь так же, -- тихо шептала она

старику. -- Каково им?!

Двигались вдоль реки. Местами она вышла (очевидно, еще во время

разлива) из своих берегов, образовав небольшие озерки. Разведчикам все время

приходилось обходить их. К счастью, немцев в этом месте не было -- они

держались шоссейных и железных дорог. Шахаев мысленно отметил и этот факт --

может быть, кому-то пригодится.

Сейчас шагали мимо озерка. В спокойной воде отражались Млечный Путь,

ковш Большой Медведицы, плыли длинные тени шедших у берега людей. Разведчики

двигались молча. Кругом стояла та особенная, свойственная только весенней

ночи тишина, которая обязательно наводит на размышления -- иногда немножко

грустные и всегда приятные. Эта тишина как-то умиротворяла людей, вселяла в

их сердца спокойную уверенность в том, что все кончится благополучно.

Где-то в темных прибрежных камышах раздавалось призывное кряканье утки.

Иногда доносился свистящий шум крыльев и тяжелый всплеск воды -- это на зов

самки прилетал селезень.

Уваров шел вслед за Пинчуком. Между ними уже установилась крепкая

дружба. Молчаливый и серьезный, Яков сразу пришелся по нраву Пинчуку.

Уваров, в свою очередь, считал Петра самым надежным и опытным человеком, не

уважать которого просто невозможно.

Да и все любили Пинчука. Его хозяйственная изворотливость очень

помогала солдатам. Водился за ним только один грешок, за который его

частенько -- и то лишь за глаза -- поругивали. Иногда разведчикам целые

недели приходилось оставаться на переднем крае. В такие дни Пинчук обычно

ходил за обeдом в расположение своей роты. С этой минуты начинались муки

ожидания. Дело в том, что у Пинчука была масса знакомств с хозяйственной

братией, вроде поваров, писарей, кладовщиков, работников полевой почты.

Пинчук всех их неторопливо обходил и только после этого возвращался к

разведчикам. В сердцах ожидающих, конечно, вскипала злоба на Петра. Его

ругали на чем свет стоит. Особенно усердствовал Ванин. Тряся кулаком, он

кричал:

-- Не посылайте больше этого старого черта, чтоб он подох!

Даже всегда добрые и спокойные глаза Акима и те сердито поблескивали за

стеклами очков. Казалось, приди в эту минуту Пинчук -- его разорвут на

части. Но стоило Петру появиться с термосом, наполненным горячим супом, как

страсти немедленно остывали. Широкое лицо Пинчука, как всегда, сияло

добродушной и пребезобиднейшей улыбкой. Его серые лучистые глаза смотрели

кротко и невинно, а толстый нос был под стать зрелой сливе. Все знали, что

Петр "на взводе", но чудесный запах жареного лука и жирного супа убивал

всякое желание ругать его, тем более что обычно Пинчук щедро угощал

папиросами, предназначенными только для генерала. Где доставал их Пинчук,

одному ему да Борису Гуревичу -- завпродскладом АХЧ* -- было известно. Никто

до сих пор не знал, чем Пинчук мог пленить сердце этого маленького

кучерявого бойца с черными и бойкими глазами...

* Адмимистративно-хозяйственная часть.

...Пинчук шагал медленно, твердо и основательно ставя толстые ноги.

Глядя на его широкую спину, на эту твердую и уверенную поступь, Яков сам

наполнялся уверенностью, потому что никак нельзя было допустить мысль, что с

Пинчуком могло что-то случиться.

В спокойной воде озерка по-прежнему купались звезды. Где-то под самым

диском луны тарахтел невидимый самолет.

-- Кукурузничек наш не спит, -- тихо заметил Сенька.

Разведчики молча приближались к селу, спрятанному за недалеким

перелеском.

Огромный и величавый мир обступал людей, украдкой шедших в ночи по

родной земле, грубо попранной и оскорбленной врагом.

-- Стой! -- поднял руку Шахаев.

Все остановились, окружили сержанта.

-- Вот отсюда и начнем, -- тихо проговорил он.

8

В ту ночь, когда группа Шахаева уходила в тыл противника, командир

дивизии был на своем наблюдательном пункте. Отсюда он руководил боем,

отвлекающим внимание противника от разведчиков, переплывающих Донец. Перед

Баталиным одновроменно была поставлена задачa: овладеть высотой, находящейся

в руках немцев, и выяснить систему организации огня противника на этом

участке, то есть произвести разведку боем.

По приказанию Сизова усиленный батальон без единого выстрела

переправился через Донец; солдатам запрещалось разговаривать; выпрыгивая из

лодок, они молча, с автоматами в руках укрывались в прибрежных зарослях;

наша артиллерия заголосила лишь тогда, когда последняя группа бойцов

достигла правого берега. Вслед за первым орудийным залпом, лизнувшим ночной

мрак полымем зарниц, туго стянутая ночная, настороженная тишь была разорвана

шелестящим свистом сигнальной ракеты.

Генерал всматривался в темноту. Сухой, весь как-то по-особенному

подобранный, похожий на солдата, готовившегося к атаке, он неподвижно стоял

у амбразуры блиндажа. Высота 117,5, конечно, не была в темноте видна Сизову.

Но острый, натренированный слух улавливал звуки, помогавшие генералу

воссоздавать картину боя, которая, по-видимому, не совсем его удовлетворяла.

Он то и дело брал из рук радиста трубку и отдавал своим отчетливым, звонким

не по летам голосом негромкие, отрывистые приказания. Фразы его были коротки

и точны, словно он заранее готовил их и произносил не в бою, а на

тактических занятиях в академии. Ни одного лишнего, вырвавшегося в горячке

боя слова...

Неопытному человеку трудно было бы понять, что же творилось на высоте.

То ее на миг выхватывали из темного зева ночи разрывы снарядов, то она вновь

пропадала в сплошной звенящей мгле. Сквозь пулеметный и автоматный треск,