Подвиг тридцатой батареи<br />(Второе, переработанное издание)

Корректировщики двух дивизионов полка Богданова прибыли на корпост и связали его проводной связью с дивизионами. Пристрелка заняла не больше минуты, а затем десятки стволов перешли на поражение. Деревня потонула в дыму и пыли. Фугасные снаряды Тридцатой батареи разваливали сразу по два — три дома. Большой урон наносили врагу и армейские пушки. Их снаряды были поменьше калибром, но их было в несколько раз больше.

Из восьми танков уцелело только три, остальные сгорели, из многих десятков автомашин и повозок немцы уберегли лишь единицы. Людские потери на расстоянии учесть было трудно. Партизаны позже говорили, что гитлеровцы после этого целый день занимались похоронами. И действительно, на второй день после обстрела на этом участке фронта противник не проявлял активности.

Прошло много лет, но корректировщики батареи и теперь с любовью и уважением вспоминают своих подчиненных — краснофлотцев и старшин.

— Краснофлотец Шимко обладал редкой находчивостью, выдержкой и способностью не теряться в любой обстановке, — рассказывает полковник Репков. — Были такие схватки с автоматчиками врага, в которых только находчивость и умение Кунтыша, Архипова, Шимко и других бойцов спасали наше положение. Под огнем вражеских минометов корректировщики работали спокойно и сноровисто, словно на учении. Однажды ночью мы оставили Шимко сторожить наш недолгий сон. Было довольно прохладно, а огня зажигать нельзя. Устроились в какой-то старой канаве на кучках бурьяна и задремали. Вдруг слышим взрыв, свист осколков и неистовую ругань Шимко. Бросились на звук взрыва, а там стоит Шимко и ругается. Оказывается, он решил побегать вокруг куста, чтобы согреться. На поясе у него всегда болталось несколько гранат. Веткой дубового куста зацепило за чеку, и граната зашипела. Растеряйся Шимко — и собирали бы мы его по частям. Но он успел сорвать гранату, швырнуть ее в сторону и лечь на землю. За эту оплошность мне хотелось его крепко «вздраить». Но, разобравшись, как было дело, решил все же не наказывать. Человек спасся благодаря ловкости и находчивости. Стоило ли после этого его наказывать? Шимко пришел ко мне из башни. Очень понравился мне этот коренастый и подтянутый боец с немножко озорными глазами. Спокойного, рассудительного Кунтыша я взял от Андриенко из пятой боевой части. Телефониста Письменного — из подразделения связи. Все они сами попросились в состав корпоста. Очень я был доволен также своим заместителем старшиной первой башни Лысенко. Это был волевой человек, храбрый и умелый, мастер на все руки. Любой из них готов был с честью выполнить самое трудное и опасное поручение. И выполнить с душой. Восемнадцать лет прошло с тех пор, а я никак не могу забыть своих боевых друзей — корректировщиков. Чудесные были люди, — с волнением говорит полковник Репков.

Лысенко был помощником не только у Репкова, но и у других корректировщиков. С уважением и любовью отзывается об Иване Сергеевиче Лысенко и Саркис Адамов.

— Лысенко как-то по-хозяйски «обживал» корпост, едва мы туда приходили. Проверит маскировку, позаботится о хорошем круговом обзоре, о надежности связи с батареей, о питании, тепле и уюте для личного состава поста. Конечно, «уют» был весьма относительный, — говорит Адамов. — Но когда неделями сидишь на одном месте и прячешься и не то что огонь развести, даже закурить боишься, — в таких условиях сухая и теплая «лисья нора» кажется уютной. Хорошо знал свое дело и Салапонов, стойкий и мужественный человек. Был еще у меня чудесный связист краснофлотец Онуфрий Цаподой, — вспоминает Адамов. — Мастерски владел ручным пулеметом и не раз прикрывал пост при отходе. Стрелял расчетливо и спокойно. В быту — весельчак и балагур, а в бою — герой. С такими нигде не пропадешь.

ПОЛИТРАБОТА БЫЛА ГИБКОЙ И ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОЙ

Однажды рано утром на огневую позицию батареи приехал начальник Главного политуправления Военно-Морского Флота армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов. В быту армейского комиссара «остряки-самоучки» подчас величали «Иваном Грозным». Это был простой, задушевный человек, умевший откровенно поговорить с любым бойцом. Суровость Рогова была изрядно раздута теми политработниками и командирами, которые «пострадали» от его тяжелых, но справедливых «разносов». Рогов не любил людей трусливых и фальшивых. За трусость в бою карал беспощадно. Не любил он и тех политработников, у которых лишь с виду все гладко и которые умеют показать «товар лицом». Особенно презирал очковтирателей, скрывающих недостатки. Тут уж пощады не жди. Зато всегда хвалил тех командиров и политработников, которые прямо говорили о своих недочетах. Случалось ему и ошибаться, но, опытный и волевой политработник, он всегда умел своевременно находить главное звено в политической работе.

Батарея была в боевой готовности, и высокого начальника встретил только Соловьев. Рогов приехал с одним адъютантом Иваном Межаковым, коренастым политруком, обладавшим на редкость спокойным характером.

Немцы, наступавшие вдоль берега моря, в это время прорвались уже к Десятой батарее, вошли в ее мертвую зону. Командир Десятой капитан Матушенко попросил помощи у Александера:

— Ты, Георгий Александрович, пальни, а я покорректирую.

Потребовалось всего девять снарядов, чтобы рассеять немцев.

Рогов, получивший донесение о стрельбе, похвалил батарейцев. Он спросил Соловьева:

— Ну, как ваши политруки работают?

— Хорошо, товарищ армейский комиссар.

— Все хорошо, а может, кто-нибудь все же плохо работает?

— Никак нет, — спокойно ответил Соловьев. — Если кто и работает слабовато, то виноват я. Значит, подготовил плохо…

Рогов похвалил Соловьева за такой ответ и пошел в башни. Оттуда заглянул в отсек силовых агрегатов, в лазарет и на камбуз. Попробовал воду из подземной скважины и назвал ее «батарейным нарзаном». Походил на огневой позиции, поговорил с бойцами в дотах. Вскоре опять началась стрельба, потом батарею стали бомбить «юнкерсы», и Рогов был вынужден уйти под массив. Он беседовал с бойцами и командирами, отвечал на их вопросы, а вопросов было много. Интересовались, когда союзники откроют второй фронт. Расспрашивали о битве под Москвой, об участии в ней моряков, особенно о гвардейском дивизионе реактивных установок под командой капитан-лейтенанта Арсения Москвина, укомплектованном моряками. Краснофлотцы и командиры, особенно из оккупированных врагом областей, интересовались партизанским движением. Рогов старался ответить на все вопросы, он подробно рассказал о настроении в стане врагов, о том, что расчет на «молниеносную войну» не оправдался, фашисты понесли уже немалые потери и это заставит немецкий народ покрепче задуматься о перспективах войны.

Защитники батареи часто вспоминали потом об этой беседе. А те, кто находился в это время на боевых постах, жалели, что не могли в ней участвовать.

Рогов сердечно простился с Александером, Соловьевым и другими командирами, сел в коляску мотоцикла и уехал на командный пункт стрелкового полка.

…Тридцатая батарея стреляла реже других батарей. Берегли снаряды и стволы от износа. Это вызывало недовольство матросов.

— Почему Десятая батарея палит каждый день по нескольку раз, — спрашивали они, — а мы все реже и реже?

— Во-первых, мы уже и так порядком износили стволы, — говорил комиссар. — Во-вторых, каждый наш выстрел стоит очень дорого. И не по всякой цели надо палить из наших двенадцатидюймовых орудий. Есть и другие средства. Командованию виднее, когда и как использовать нашу батарею. Одно надо помнить: раз командование бережет батарею, не часто позволяет нам стрелять, значит, нужно стараться, чтобы каждый снаряд попадал в цель. В этом сейчас главное. И чем лучше будем мы изучать свое дело, тем больший урон нанесем врагу…

Однажды секретарь комсомольской организации Устинов пришел к комиссару батареи.

— Как, Ермил Кириллович, будем откликаться на обращение комсомольцев Десятой батареи? Хорошо они написали. Призывают бить врага беспощадно и умело, бить до тех пор, пока не будет уничтожена фашистская нечисть.