Белое и красное

Ветер переменился, и островок с березами медленно направился в сторону плотика. Прошлым летом на озере плавало два таких островка, один прирос к берегу. Больше здесь за зиму ничего не изменилось. Разве что росомаха сюда пришла. Тимофей должен ее выследить и убить, а то она съест все приманки, да и зверя истребит. Трудная это будет работа, и он все откладывал…

В тайге ничто не могло удивить Тимофея. Он различал ее голоса и днем, и в ночи. А с того самого времени, как не стало царя-солнца, странные вещи происходят в Намцы.

«Пожалуй, нынче вернусь пораньше», — решил Тимофей.

— Ян Станиславович, не спишь? Капитолина Павловна просит к чаю.

Времена могли меняться, но не благословенные обычаи этого дома. И порядок приглашения к чаю не изменился. Петр Поликарпович не постучал в дверь, а позвал снизу. Не любил он взбираться по крутой шаткой лестнице.

— Ян Станиславович, самовар на столе.

— Иду, иду… сей момент.

Чарнацкий добрался до дома Долгих поздним вечером. Услышав, что мать с кем-то разговаривает, вышла из своей комнаты Ольга. Таня, оказывается, отправилась на вечеринку, а Ирина уже спала, так как утром ей очень рано вставать. Почему очень рано? Этого Чарнацкому никто не сказал. Ольга, видя, как он устал, поздоровалась и тут же исчезла. Чарнацкий поднялся в свою комнату и, едва лишь прикоснулся к подушке, тотчас заснул мертвым сном.

Подойдя к окну, он широко распахнул обе створки и высунулся наружу. Куст сирени, аккуратные грядки с овощами, бочка для дождевой воды, в которой он увидел, будто в колодце, свое отражение, невысокий забор, трухлявый, обросший мхом, за забором — запущенный соседский двор. Посреди двора стоял мальчуган с рогаткой и целился куда-то. При виде Чарнацкого прервал свое занятие, подошел поближе к забору, присмотрелся и звонким голосом, в котором звучала радость встречи, крикнул по-польски:

— Католик забрался под столик!

Значит, ничего не изменилось, только этому представителю православия было уже не четыре, а семь лет. И он научился выговаривать все буквы.

Чарнацкий отошел от окна. Возле двери висело треснутое, потускневшее зеркало. Непроизвольно он глянул в него. С тех пор как сошел с парохода в Усть-Куте, он видел свое отражение только в воде, в озерцах, попадавшихся в тайге, поэтому сейчас с интересом разглядывал себя. Борода и усы совсем посветлели, выгорели на солнце, а глаза на обветренном лице казались еще более голубыми.

Пока он спускался, ступеньки так скрипели, что казалось, скрипят стены и балки — весь дом, помнящий еще времена Александра I. В этой части города, на окраине Иркутска, почти все дома были деревянные.

Петр Поликарпович ждал его внизу, в коридорчике, ведущем в гостиную.

— Как я рад, как я рад!.. Возвращаюсь с ночного дежурства, снимаю сапоги, а Капитолина Павловна шепчет мне, хотя этим регистром в своем голосе она редко пользуется: «Тс-с, он спит!» — «Кто?» — спрашиваю, хотя сразу догадался. «Да Ян Станиславович появился, страшно усталый, только поднялся наверх и тут же погасил свет». Значит, прямо с дороги к нам? — приветствовал гостя Петр Поликарпович.

— Прямо к вам.

— Ну-ка, покажись, дай-ка я на тебя посмотрю, братец…

Он обнял Чарнацкого, но без излишней фамильярности. Потом чуть отодвинул от себя.

— Славянин, — восхищенно воскликнул он. — Настоящий славянин! Вот как выглядели наши предки. Всегда при виде тебя повторяю, прости, братец, может, уже надоел. А мы тут все с Азией повязаны, не сдержали натиска азиатского. Ежели светловолосый и встретится, то Азия обязательно ему глаза свои подсунет, а прапрадед-татарин — скулы.

Долгих мог по этому поводу шутить, поскольку две его дочери были светловолосые, с глазами, как он объяснял, цвета байкальской воды в ясный день, да к тому же белолицые и дородные, как настоящие русские женщины севера России. А кроме того, во всем, что говорил Петр Поликарпович, как и сейчас, в его словах о славянском облике Чарнацкого, был подтекст. Главным грехом поляков Петр Поликарпович считал, что, несмотря на свою принадлежность к славянскому племени, они напрасно враждебно относятся к России, которая с таким трудом и с таким размахом заняла почетное место на мировой арене, потеснив траченных историей германцев и англосаксов. Конечно, у России есть кое-какие грехи по отношению к Польше, однако при благоприятной ситуации она вполне может их искупить.

Чарнацкий обратил внимание, что Долгих изменился не внешне, а внутренне. Петр Поликарпович был невысок ростом, даже щуплый, но из тех, что до глубокой старости не стареют. Находясь на государевой службе, он, как все русские, старался придать себе солидности, все делал не спеша, только эти его попытки ни к чему ни приводили, и Петру Поликарповичу не удавалось скрыть, что в свои пятьдесят лет он подвижный, молодо выглядящий мужчина.

«Да, и все-таки он изменился, очень изменился. В чем же дело?» — подумал Чарнацкий. Куда делась уверенность в себе? Ему даже показалось, будто Долгих потерял опору.

Они вошли в гостиную. Так хозяин величал самую большую комнату в доме, что всегда вызывало усмешку у Ирины. Сейчас ее в гостиной не было. Чарнацкий решил ни о чем не спрашивать. Хотя не мог поручиться, что будет сдержан и не выдаст себя.

— Папа… Ян Станиславович меня не узнал! Видишь, как я изменилась!

Таня по-своему объяснила удивление на лице Чарнацкого. Она стояла возле стола и улыбалась, и вдруг сорвалась с места и подбежала к гостю.

— Действительно, Таня, вас трудно узнать. Значит, третья взрослая панна Долгих.

— В теперешние времена иметь трех дочерей — сущее несчастье.

Петр Поликарпович сказал это ровным, серьезным голосом.

Чарнацкий, чуть овладев собой, подошел к хозяйке и поцеловал ей руку, что всегда смущало Капитолину Павловну. Поздоровался с Ольгой. У средней из сестер были темные, с каштановым отливом волосы и огромные сверкающие глаза. И в ней тоже произошла какая-то неуловимая перемена.

Странно… Меньше всех изменилась Таня, хотя она из подростка превратилась в девушку. Ну и сама хозяйка. Истинно русская женщина, Капитолина Павловна будто сошла с картины Кустодиева. В присутствии гостей она обычно молчала, ее трудно было втянуть в разговор. Кажется, в этом был один из немногих секретов семьи, ибо — как следовало из кое-каких, довольно прозрачных намеков Петра Поликарповича — наедине с мужем Капитолина Павловна выказывала незаурядное красноречие.

— В теперешние времена лучше вообще не иметь детей, — вернулся к прерванному разговору хозяин. — Если б вы знали, что мы вчера пережили у себя на почте. Представляешь, — обратился он к жене, — старик Воронов пытался покончить жизнь самоубийством. Об этом сообщила нам его сестра. Вчера письмо получили. Ты помнишь Александра Семеновича? Он бывал у нас. Его перевели по службе лет девять тому назад в Киев. Сам просился перевести, дескать, там климат лучше. Стрелялся, но пуля, к счастью, не задела сердце.

Капитолина Павловна перекрестилась.

— Из-за дочери, — продолжал хозяин. — Вот какие бывают деточки. Единственная любимая дочь отказалась от него.

«Обычно отцы отказывались от дочерей, — подумал Чарнацкий. — Да, изменилась жизнь, изменилась даже здесь».

— А почему она отказалась от него, папочка?

Таня, как и ее мать, внимательно слушала историю Воронова. Ольга же смотрела прямо перед собой, и было непонятно, доходят до нее слова отца или нет.

— Неблагодарная потому что… По причине современных взглядов, которые каждого человека, а уж тем более женщину, до погибели чаще всего доводят. Я вам сейчас по порядку все расскажу.

Чарнацкий смотрел на стул, на котором обычно сидела Ирина. Интересно, она тоже изменилась? Как она встретит его? А где же она? Где?!

— Воронова предупредили, что его переведут из Иркутска в Киев только при условии, что там он будет работать в «черном кабинете», то есть заниматься перлюстрацией корреспонденции. Александр Семенович — человек тихий, совестливый, аккуратный, не пил, язык за зубами держал, любую работу готов был выполнять. А тут революция, балаган, черные кабинеты упраздняют — и Воронова увольняют. И о нем весьма неуважительно пишут в газете, впрочем, как и о других порядочных людях. Воронов обратился за помощью к дочери, она в это время жила в Петербурге, то есть в Петрограде. А там: «Свобода, Равенство, Братство!» Дочка, которой Александр Семенович на свои трудовые денежки дал образование, от отца отказывается, сообщает об этом родным, и в результате весь Иркутск узнает. Слава богу, что не через газету! Вот какая трагедия приключилась с порядочным человеком. — И, обращаясь к Чарнацкому, добавил: — А ведь дочку он очень любил, одна она у него, братец.