С нами были девушки

— Чайка! Переключите на себя линию Горицвет!

Зину это раздражает. В казарме она однажды сделала замечание Горицвет за то, что та обхаживает комбата. Но Мария в ответ только усмехнулась:

— Может, ты ревнуешь?

То, что Мария неравнодушна к Моховцеву, девушки заметили давно. Незвидская как-то в открытую стыдила ее:

— Глупая ты, девка! Зачем тебе капитан? У него жена есть.

— Он разведенный, — отбивается Мария.

— Здесь все разведенные! Кем ты ему будешь, если его жена где-то ждет?

— Походно-полевая жена… — громко смеются девчата.

— А вам завидно?!

— Да что с ней говорить! Она давно за командиром охотится…

Видя, что уговоры не помогают, девчата меняют тон.

— Ты вот что, милая, — строго говорят ей. — Ты брось эту петрушку!.. Не тревожь командира. Разведенный он или нет — не твоя печаль… Ты свою службу выполняй; позовет, что нужно сделать — сделай, и все! А то, гляди, плохо твое дело будет!..

— Сохнет по тебе сапожник наш, Сумовик. Знаешь ведь! Ну и крутила бы с ним, если жениха ищешь!

— Очень мне нужен ваш Сумовик, — презрительно пожимает плечами Мария. — И отстаньте вы, ради бога, от меня!..

В конце концов девчата доводят Горицвет до слез и хотя понимают, что это вовсе не слезы раскаяния, а просто изливается девичья обида, оставляют Марию на время в покое.

Моховцев тоже чувствовал, что Мария Горицвет неравнодушна к нему. И ему, человеку еще не старому, это было по-своему приятно. Да и кому в тридцать семь лет было бы неприятно нравиться энергичной, черноглазой, двадцатидвухлетней девушке?! Временами при виде улыбающейся старательной Марии его охватывала та добрая молчаливая мужская благодарность, которая располагает к большой дружбе.

Мария, как казалось Моховцеву, ничем особенным, кроме подчеркнутой подтянутости в его присутствии да загоравшегося взгляда, не выдавала своих чувств, и, очевидно, поэтому он не только не избегал ее, но и не скрывал при случае своего доброго расположения к ней.

Но вот в последние дни Марию почему-то уже больше не беспокоят, не вызывают к командиру. Видно, в чем-то переступила она границы возможного, и Моховцев отказался от ее услуг.

Теперь Мария всю смену сидит на своем месте. И хотя глаза у нее сухие, под ними ложатся тени. Незвидская зло шепчет девушке:

— Что, доигралась? Прогнал тебя?

— А вот и нет! — силится улыбнуться Мария. Но по этой улыбке, которая напоминает гримасу боли, заметно, что девушке совсем невесело. — Вы просто глупые!.. Вы ничего не понимаете!..

— Лучше бы ты, Мария, дома сидела! — с сердцем говорит Незвидская. — И кто только в армию тебя взял?

Так проходит некоторое время. Незвидская начинает думать, что спокойное поведение Марии — следствие беседы со Смоляровым, которому перед его отъездом на посты она, Незвидская, рассказала о разговорах среди девушек. Ей, правда, тогда влетело от замполита за подозрения, высказанные в адрес командира, но она понимала, что нагоняй этот был сделан больше «для порядка». Теперь, видя, что капитан Моховцев хотя и появляется ежедневно в оперативной комнате, но уже не задерживается у столика Марии, не шутит с ней, и, не зная того, что замполит оставил разговор с комбатом и Марией до своего возвращения, она ставит это себе в заслугу.

— Наверное, сам подворотнички к гимнастерке подшивает, — тихонько подсмеивается Меретина, которая дружит с Незвидской. — Надо бы, девоньки, постирушку ему сделать.

Андрей дежурит на батальонном посту, как полноправный член офицерского коллектива. Он прошел придирчивую проверку у командира, и тот допустил его к самостоятельной оперативной работе.

А затишье в небе продолжается. На дежурстве тоскливо. Это чувствуют не только бойцы, но и командиры. На линиях связи все в порядке. Каждая смена батальонного поста хорошо знает свои обязанности, и нет необходимости напоминать телефонисткам, чтобы они проверяли посты. Девушки сами раз за разом докладывают обстановку. Особенно горько Земляченко: на его счету пока ни единого вражеского самолета.

Как-то вечером, во время такого спокойного дежурства, в оперативную комнату входит Моховцев. Андрей вскакивает и рапортует. Капитан идет к планшету, садится, вынимает из кармана футляр с очками и долго рассматривает карту дислокации, затем снимает очки и начинает неторопливо протирать их лоскутком замши. Он смотрит сквозь прозрачные стеклышки, то держа очки возле самых глаз, то отдаляя их от себя. Наконец опять забрасывает оглобельки за уши и читает оперативные документы.

В тишине, воцарившейся на батальонном посту, слышно, как шуршит бумага. Перевернув страницу журнала, Моховцев бросает долгий, внимательный взгляд на Чайку, которая сидит недалеко от дежурного, и задумывается.

Зина почувствовала на себе этот пристальный взгляд Моховцева и опустила глаза.

Зина пришла в эту часть в разгар боев на Волге. Капитан ничем не выделял ее среди других солдат, а в оперативной комнате был с ней подчеркнуто строг, как казалось Зине. Он мог беседовать и шутить с Марией, с Меретиной, Незвидской, Гуськовой — с кем угодно, но не с ней…

Вот только изредка, увидев ее одну, он подзывал ее, о чем-нибудь спрашивал и глядел такими грустными глазами, какими он никогда не смотрел на нее в присутствии других людей.

Зине всегда становилось неловко под этим взглядом. Какое-то внутреннее чутье подсказывало ей, что командира совсем не интересуют ответы на его вопросы, что он спрашивает лишь бы спросить, и, скованная этим ощущением, она отвечала робко, нескладно, невпопад. Даже в минуты смертельной опасности, когда Моховцев вдруг взбирался к ней, на крышу волжского элеватора, и помогал вести наблюдение, ее не покидало чувство неловкости, вызванное появлением возле нее командира.

Андрей тоже заметил взгляд капитана и смущение Зины. На сердце юноши вдруг лег тяжелый камень. «Почему капитан так смотрит на нее? Что он задумал? Я здесь новичок, а они почти два года, вместе служат…» Мысли эти бросают Андрея в жар. «Но нет, — успокаивал он себя, — ничего плохого не случится! Ведь Зина серьезная девушка. Это не Манюня, которая по уши влюблена в командира».

Моховцев не спеша перевертывает журнал страницу за страницей. Шуршат листы. И в этом шуршании среди полной тишины лейтенанту слышится что-то зловещее. Но вот капитан поднимается и молча выходит из комнаты.

Земляченко берет журнал и папку с бумагами, чтобы положить их на место, и видит под ними футляр от очков. «Забыл!.. Что делать? Позвать и возвратить?.. Но ему уходить из оперативной комнаты нельзя. Послать кого-нибудь вдогонку? Кого?»

В это время зуммерит телефон. Андрей берет трубку. Моховцев!

— Оперативный дежурный лейтенант Земляченко!

Капитан говорит очень громко, и его голос слышат все девушки.

— Вы что, не слышите? Футляр, говорю, от очков. Найдите и пришлите… Пусть Чайка сейчас же занесет ко мне.

Зина поднимает глаза на Андрея. Ему кажется, что лицо девушки побледнело.

На лбу юноши выступают росинки пота.

— Вы слышите меня, лейтенант?

«Впрочем, что же здесь такого? Отнесет и вернется. Ерунда какая!» Земляченко механически проводит свободной рукой по лицу и твердо отвечает в трубку:

— Есть! Сейчас.

Трубка успокаивается. Зина не сводит взгляда с офицера. Возле своих столиков притихли девушки.

— Отнесите командиру футляр, — приказывает Андрей, резко повернувшись к Марии. — Слышите, Горицвет?

2

На второй день, как всегда в восемнадцать часов, смена лейтенанта Земляченко оставляет оперативную комнату.

Пожелав Грищуку счастливого дежурства, Андрей вышел во двор. Июльское солнце еще высоко стоит в небе. Раскаленные за день дома, нагретая земля, кажется, сами излучают тепло. Воздух душный, как перед грозой. Но небо чистое, ни единой тучки.

После бессонной ночи жара особенно размаривает. Ходишь словно ватой набитый. Сдав смену, телефонистки и дежурный офицер, не дожидаясь отбоя, ложатся спать. Но сегодня Андрей слишком возбужден. «Пойти выкупаться, освежиться», — размышляет он.