По тонкому льду

Подленькое чувство ревности сосало где-то под сердцем. Кто? Шуман?

Земельбауэр?

Сегодня суббота. Горячка последних дней несколько приглушила душевную боль. И вот снова покойная тишина, снова рядом Гизела.

Когда мы распили кофе, я спросил ее:

– А что тебе мешало выпить вчера?

Она сощурила свои зеленые продолговатые глаза и, помешивая ложкой кофе, сказала:

– Клади больше сахара!

– Не люблю сладкое.

– Тебе это нужно.

– Мне? Зачем?

Она ответила на мой первый вопрос:

– Вчера мешал Килиан, а до этого Шуман. Доктор редкий пакостник. Он говорит, что бросит из-за меня жену. Ты видел мой снимок? В спальне… Он бесцеремонно забрал его, чтобы увеличить и оставить себе на память.

– А откуда взялся полковник?

– Из Берлина. Он хуже Шумана. И опаснее. Этот может мстить. Он пытался убедить меня, что теперь я нуждаюсь в защите и что этой защитой может быть только он. Я ему просто сказала: "Разводитесь с женой, я выйду за вас".

У меня захватило дух:

– Ты так сказала?

– Ну да. Я же знаю, что он никогда не разойдется.

– А почему он оказался в Берлине?

– Тебе интересно?

– Хм… Как тебе сказать… Я спокоен, когда он дальше от тебя.

Гизела понимающе кивнула и рассказала, что полковника Килиана вызывали в ставку Гитлера. Килиан получил повышение и убыл в распоряжение генерала Моделя. Полковник очень быстро продвигается по служебной лестнице.

– Он сказал мне, – продолжала Гизела, – что в самом скором времени станет генералом. Сейчас же после начала наступления.

– Какого наступления? – неожиданно вырвалось у меня.

– Ты любопытен, как женщина. Это же военная тайна. Ты хочешь, чтобы я попала под суд?

– Боже упаси!

Гизела рассмеялась:

– Тебе интересно все: и то, о чем я рассказываю, и то, о чем умалчиваю.

Но я скажу… Уверена, что ты не подведешь меня. Если верить Килиану, то в ближайшее время наступление начнут две армейские группы – «Центр» и "Юг".

"Значит, мы не ошиблись, – заметил я про себя. – Бесспорно, концентрация сил происходит в районе Орла и Белгорода. Так мы и сообщаем Большой земле".

Закончив ужин, мы сели на диван. Гизела подобрала под себя ноги. Я спросил ее:

– Тебе хорошо со мной?

– Очень. Ты согрел мою душу.

– Ей было холодно?

– Ты не веришь?

– Верю. Но были же у тебя когда-нибудь радости?

Гизела не сразу ответила. Она долго смотрела в одну точку задумчивым взором. Мне почему-то показалось, что она не хочет говорить на затронутую тему. Но я ошибался. Она заговорила:

– Детские радости я не беру в счет. Их было много. Я росла счастливой… А когда стала взрослой, самой большой радостью было возвращение отца. А смерть его и вслед за ним – моего сына выбили меня из колеи. Мне было трудно. Трудно и очень тяжко. Хотелось умереть, но я делала все, чтобы жить. Я нужна была матери, сестрам… А теперь стала опять сильной… И здесь я ради них. Отсюда можно помогать, да и почета больше.

Все-таки фронт.

– Ты ответишь на мой вопрос откровенно? – спросил я.

Она утвердительно кивнула головой.

– Когда я тебе понравился?

– На новогоднем вечере. Впрочем, не скажу, чтобы ты понравился. Просто произвел впечатление. Назвать тебя красавцем нельзя, да ты в это и не поверишь. Ты обычный. Я имею в виду, конечно, лицо. Но настоящий разведчик и не должен иметь ярко выраженной внешности, как, допустим, борец, или гиревик, или актер.

Меня обдало холодом. Быть может, мне показалось? Что она сказала?

Гизела не дала мне опомниться и с милой, по-детски невинной улыбкой спросила:

– Ты молчишь! Ты потрясен!

Я и в самом деле был потрясен. Я не знал, что ответить. Если бы это сказал кто-то другой, но не Гизела! Потребовалась долгая пауза, прежде чем я ответил:

– Настоящий разведчик? Почему ты пришла к такому странному выводу?

– А ты предпочел бы имя предателя своей Родины, пособника Гильдмайстера или платного агента Земельбауэра? – смело ответила Гизела.

Я едва не смешался.

– Но я ни то, ни другое. Почему тебе…

Гизела решительно покачала головой:

– Или то, или другое. Иначе быть не может.

Я хотел возразить, но она закрыла мне рот своей теплой рукой и потребовала:

– Замолчи! Ты можешь помолчать?

Я кивнул с очень глупым, вероятно, видом. Но возможно, и лучше помолчать и выслушать. Она, кажется, хочет сказать еще что-то. Пусть говорит. Не надо волноваться и выдавать себя. Это же Гизела! Близкий, почти родной мне человек.

Она сняла руку с моих губ и, глядя мне прямо в глаза, заговорила.

Заговорила взволнованно, горячо:

– Если бы ты оказался не тем, за кого я тебя принимаю, мы никогда – ты понимаешь? – никогда не сидели бы вот так. Я презираю всех твоих земляков, которые хотя бы молчанием своим поддерживают фашистов. Да, ты произвел на меня впечатление. Это правда. Но окажись ты тем, за кого себя выдаешь, – та новогодняя встреча была бы нашей первой и последней встречей. Но я убедилась в другом… У тебя есть сигарета?

Я вынул сигарету, мы закурили. Я хотел воспользоваться паузой и спросить, в чем другом она убедилась, но Гизела с упреком в голосе произнесла:

– Ты же сказал, что помолчишь.

Она неумело раскурила сигарету, смела крошки табака с губ и заговорила вновь:

– Да, я убедилась в другом. Не сразу, конечно. Ты совсем недавно поведал мне историю своей жизни. Отличная история. Но в ней есть существенный дефект: в нее нельзя поверить. Сейчас нельзя поверить. Началось все с пожара. Когда раздались выстрелы, я вышла на крыльцо и услышала крики, топот. Было очень темно, но потом вспыхнула ракета, и я увидела двух бегущих. Я вошла в коридор и прижала дверь спиной. Я поняла, что те двое в смертельной опасности и им надо помочь. Мне хотелось позвать их, но они сами вскочили на крыльцо. Я слышала их дыхание, слышала, как они говорили, хотя и не понимала ни слова. Затем узнала тебя. Ты держал в руке гранату. В чем дело, думаю, почему граната у переводчика управы? И еще спросила себя: "Что заставило переводчика управы, человека, пользующегося расположением гестапо, и его приятеля полицейского убегать от тех, кому они преданно служат? В самом деле: что? Стоило им показать документы, и недоразумение устранилось бы". А на другой день я узнала, что двоих заметили в то время, когда пожар только начался. Они убегали в сторону нашего квартала. Это один факт. Я была несказанно рада, что пришла к такому выводу. Но этого мне показалось мало. Я решила проверить себя и тебя. Ты не обижайся… Я позвала тебя и в книгу Ремарка положила письмо полковника Килиана. Конечно, запомнила, как положила. Когда ты ушел, я убедилась, что письмо разворачивали, а значит, и читали. Потом ты знаешь, что случилось. Десант встретили, хотя он опустился в очень глухом месте. Дальше… Зажги мне сигарету. Спасибо. Слушай дальше… Однажды ты подошел ко мне, когда я прохаживалась у почты. Со мной поздоровался один неприятный субъект. Я сказала тебе, что это платный агент Земельбауэра. Этого было довольно. Вскоре его уничтожили. Я проверила это без труда. Ведь он портной. И когда недели две спустя после встречи с тобой я выразила желание переделать шинель, Земельбауэр ответил, что поздно.

Портной найден мертвым около своего же дома. Я ликовала. Я была рада, что рассказала тебе историю Иванова-Шайновича. Я гордилась тобой. А тут налет вашей авиации. Если бы ты мог знать, какой ты был в тот вечер! Ты звал меня к себе… Хорошо! Но почему позже ни разу не повторил приглашения? Плохо!

Нельзя быть таким непоследовательным. Я поняла одно: ты знал о предстоящем налете и опасался за мою жизнь. Ты страшно волновался. А я… я готова была тебя расцеловать. В ту ночь ты впервые поцеловал меня. Если бы ты не сделал этого, то сделала бы я. Ну, а затем эта твоя просьба узнать о судьбе Булочкина. Ты пришел на другой день после его допроса, и я увидела то, что не успел заметить еще ты сам: вот эту прядь седых волос. Седые волосы без причины за одни сутки не появляются. Я сообразила, что ты не безразличен к Булочкину. Это главное. А сколько мелочей… Все, что для любого другого не имело абсолютно никакого значения, для тебя было важно. Редко встречаются люди, настолько безразличные к своим делам, службе, своему прошлому, как ты.