Лебединая песня

Зина спит, полуоткрыв рот. Она всего на два года моложе Ани — ей идет двадцать первый, — но сейчас она кажется совсем девчонкой. Чем-то похожа она на шестнадцатилетнюю сестренку Танюшку. Ерзает во сне, прилаживаясь к буграм и вмятинам, Ваня Мельников и Натан Раневский. Кто же сменил их на посту? Зварика и Овчаров сидят, жуют сухари. Значит, наблюдение на опушке ведут Целиков и Тышкевич.

Взглянув на «кировские» часы, повернутые циферблатом к внутренней стороне кисти — чтобы не разбились при прыжке, — Аня садится. Болит ушибленный бок, ноют ноги; Аня протирает пальцами глаза. Умыться бы, да негде. Может, взять воды из фляжки?

— Что ты делаешь, Аня? — шепчет капитан. — Отставить! Экономь воду. Мы уже завтракали. Вон в банке вам с Зиной тушенки оставили. Съешь пару сухарей с салом, выпей несколько глотков воды, и все пока. Груз-то мы не нашли!

Вдруг он быстро пододвигается к Зине. Видно по лицу — она вот-вот чихнет во сне. Капитан осторожно зажимает ей рот ладонью. Зина просыпается, широко открывает глаза, сразу соображает, в чем дело, и садится, улыбаясь.

— Чихнуть не дадут, фрицы проклятые! — говорит она тихо, поблескивая голубыми глазами и поправляя под беретом светлые, мягкие волосы.

Зинины щеки снова пылают румянцем. Усталость как рукой сняло. Подумаешь — пятичасовой марш! Приходилось и тяжелей — бывало, сутками напролет топала в пору всяких немецких блокад и блокировок, прочесов и облав. Летом сорок второго ей посчастливилось работать в Белоруссии у самого Артура Карловича Спрогиса, командира той части, из которой вышли ее боевые подруги Леля Колесова и Зоя Космодемьянская. Она могла часами рассказывать об этом командире разведчиков, старом партизане и чекисте, латышском стрелке, бойце кремлевского караула, охранявшего кабинет Ленина. Леля погибла в бою, Спрогиса ранило. Зина осталась в группе заместителя Спрогиса майора Одинцова, потом выполняла задание с Колей Шлаковым… И все это в двадцать девичьих лет!

Как обрадовалась Аня, когда узнала, что из девчат полетит она не одна. Две девушки — это все-таки здорово, легче переодеться, умыться и мало ли что!… И в радистской беде Зина выручит…

У Ани горят пятки. Она снимает сапоги, портянки и носки, рассматривает пузыри и ссадины. Зина посыпает ей пятки красным стрептоцидом…

Приведя себя в порядок, они завтракают вместе. Жуют сухари с салом, запивают их белорусской колодезной водицей.

Чувство нереальности всего происходящего охватывает Аню. И это не удивительно. Первый в жизни полет. В одночасье попала она из тихого белорусского городка, на улочке которого, в лучах закатного июльского солнца, танцевали девчата «Лявониху», в чужой, враждебный мир, где уже наверняка идет охота на нее и на ее друзей…

На опушке лежат, поглядывая в бинокль, Целиков и Тышкевич. Тяжело гудят на шоссе «бюссинги», стрелой проносятся «адлеры» и «оппели», дымят грузовики с газогенераторными колонками, спешат трофейные «рено». В каких-нибудь двух километрах от лесной опушки живописно раскинулась небольшая деревенька. Каменные усадьбы бауэров, обнесенные высокими стенами. Протестантская кирка с острым шпилем и увитый плющом пасторский домик с живой изгородью из шиповника и со смешным фарфоровым гномом в садике. Лавка с колокольчиком над входной дверью и заросший хмелем трактир под липами в саду с пустыми столиками, покрытыми красно-белыми клетчатыми скатерками. В бинокль можно даже разглядеть картонные зеленые кружки, которые ставятся под пивные кружки. И невооруженным глазом видно, какие прочные в домах двери и ставни.

В деревне и на фольварках идет мирная жизнь — мычат коровы, визжат поросята, тарахтят легкие тракторы. Попыхивая изогнутой длинной трубкой, задумавшись, проезжает на фурманке седой, старый бауэр. Едва-едва плетется его короткохвостая сытая кобыла местной, тракененской, породы. На пашни, сады и огороды любо-дорого посмотреть, так аккуратно возделаны и ухожены они. Вон выходит из липовой аллеи группа малышей из детского сада. По проселку через пастбище пожилой мужчина с букетиком полевых цветов ведет за руку девчушку в платьице василькового цвета. Совсем мирная, идиллическая картина, если бы… Если бы не коричневая форма и повязка со свастикой на рукаве пожилого штурмовика. Если бы не почти двенадцатилетний «гитлеров» дуб, посаженный бургомистром, как и по всей Германии, на площади этой деревеньки. Если бы не обелиск под вырезанным из дерева Железным крестом на той же площади — обелиск с именами парней этой деревни, солдат 1-й восточнопрусской дивизии, сложивших головы на Восточном фронте. Вот кладет цветы к его подножию пожилой штурмовик, а губы будто шепчут что-то. Не имя ли своего сына, отца этой девочки, видит он на обелиске? «Они умерли геройской смертью за "Великую Германию"». И дальше — воинское звание, фамилия и имя, дата смерти тех, кто возделывал вот эти поля, ходил вот в эту кирку, сидел за этими столиками в пивной: «Ефрейтор Ремус Эрих 17.8.1941, ефрейтор Гауф Герман 27.9.1941, стрелок Шварц Рейнольд 10.7.42…» Трое убито в 41-м, десять в 42-м, двенадцать в 43-м, восемь к концу июля 44-го…

— И чего им не хватало? — шепотом спрашивает у Целикова Генка Тышкевич, оглядывая живописную деревеньку и отлично возделанные поля. — Сидели бы себе тихо! Никто их не трогал!

Возмездие еще только грядет. Вон катит на велосипеде горбатый почтальон с кайзеровскими усами, похожими на руль его велосипеда. Недобрые вести везет он этой деревеньке.

Да, великолепно ухожены эти пашни, огороды, сады. Но чьими руками? Ведь немцы воюют уже пять лет, война давно взяла всех здоровых мужчин, устлала их костями поля и леса под Псковом, Новгородом и Ленинградом.

А вот и разгадка. В поле виднеются белые и синие платки немок, но там же работают длинные вереницы плохо одетых женщин и мужчин. Редко разгибаются они, но когда распрямляются, то в восьмикратный цейсовский бинокль видны у них на груди синие тряпицы с буквой «О» — «Остарбейтер». Это «восточные рабочие», русские и белорусы, работают на своих немецких хозяев. Много каторжников и со знаком «Р» на груди. Это поляки. Еще дальше виднеются военнопленные в линялых, неопоясанных гимнастерках…

Казалось, воздух сперся, похолодел от ненависти.

Генка Тышкевич берет на мушку одну из надсмотрщиц — размахивающую стеком, высокую и худую, как жердь, немку в бриджах, сапогах и шляпе, похожей на колониальный пробковый шлем.

— Не балуй! — шепчет Ваня Целиков.

— Да я понарошку! — вздыхает сквозь зубы Генка. — Эх, так и пальнул бы!

Юный Генка уже бывалый партизан, настоящий мститель, но порой, в более спокойные минуты, жестокая война в тылу врага кажется ему игрой. Но сейчас он не играет…

Теперь деревенька кажется разведчикам совсем не живописной, а больше похожей на тюрьму или концлагерь. Вокруг — спелая рожь, голубые цветы льна, ядовито анилиновая зелень озимых, какая-то не наша зелень, словно озимые окрашены химикалиями концерна «ИГ Фарбениндустри». Вспоминается скорбная дорога, выжженная земля с черными остовами печей от Смоленска до Сморгони…

К одному из фольварков по дороге, обсаженной орешником, натужно ревя, подкатывает тупорылый крытый «бюссинг». Из семитонного грузовика высыпает пестрая стая городских девушек. Многие в сине-белой форме Союза немецких девушек. До разведчиков доносятся крики, веселый визг, беззаботный смех. Эти молоденькие немки — эти белокурые и голубоглазые Гретхен и Клархен, Мартхен и Минхен — явно довольны выездом на природу: в городах бомбят; здесь на лоне природы куда спокойней, хотя и приходится гнуть спину в отряде трудовой повинности. Но что это? Пятеро из них бегут сюда, в лес?… Нет, пронесло, девушек отзывает начальница; они гурьбой идут в поле, что-то поют звонкими голосами.

Проверив документы у прохожих, проезжает на велосипедах парный жандармский патруль. Следом, отставая, на дамском велосипеде, крутя педаль единственной ногой, катит инвалид в выгоревшем пехотном мундире. В бинокль можно разглядеть черно-бело-красную ленточку Железного креста II класса. Сзади, за плечом, как винтовка, торчит костыль. Крест да костыль — вот и все, что получил этот немец за свою ногу, потерянную то ли под Москвой, то ли под Сталинградом, а может быть, и в партизанском краю…