Не отступать! Не сдаваться!

— Противника надо беспокоить, старшина, — поучительно произнес Егорьев. — Только лишь в этом случае он будет чувствовать нашу силу.

— Опять двадцать пять! — хлопнул себя рукой по бедру старшина. — Я что, за немца волнуюсь? Я за своих же, за нас с вами, в конце концов, волнуюсь. Вот сколько у немца пулеметов? Взять хотя бы ту же высоту. Вы знаете, лейтенант?

— Отмечено два, — ответил Егорьев.

— Отмечено два! — качая головой, сказал Кутейкин. — Да я уже насчитал четыре. А вы говорите — два.

Тут Лучинков, стоявший рядом, имел неосторожность выронить из рук винтовку. Кутейкин повернулся в его сторону. Лучинков, поспешно подняв оружие, выпрямился во весь рост и, приставив винтовку к ноге, испуганно смотрел на старшину, ожидая нагоняя. Однако Кутейкин сказать что-либо не успел. Со стороны немцев раздалась пулеметная очередь. Пули засвистели над головами, ударяясь о бруствер, взбивали фонтанчики земли. Все четверо, как по команде, бросились на дно окопа. Пролежали так минуты две, но противник больше не стрелял.

— Засекли, сволочи, — сказал Кутейкин, усаживаясь на корточки.

— Да мы тоже хороши, — отвечал ему Егорьев, поправляя на голове каску. — Собрались тут, будто на блины!

— Федор! — подозвал старшина Золина. — Бери ружье и перебазируйся на левый фланг. «Хуторским» скажи, чтоб сюда топали. Будут здесь, пока Желобов пулемет не починит!

— А сержант? — спросил Золин.

— Дрозду я сам скажу.

Золин посмотрел на Егорьева.

— Выполняйте, — ответил тот.

— Пошли. — Золин махнул рукой Лучинкову и, взяв ПТР, пригибаясь, направился по траншее в сторону позиций второго взвода. Лучинков последовал за ним.

— Вот видите, лейтенант, — возвратился Кутейкин к прерванному выходкой немцев разговору. — Пулеметов у них четыре. А вот только что вам пример, если им не отвечать, они успокаиваются быстрее.

— Совсем не отвечать нельзя, — все равно повторил Егорьев. — Мы что сюда, воевать или под немецкую дудку плясать прибыли?

— Вы вчерашнюю историю забыли? — Кутейкин в упор посмотрел на лейтенанта. — Пастухов, вон, отвечал…

Егорьев, потупя взор, не произнес в ответ ни слова.

— Ладно. — Кутейкин поднялся. — Вы меня извините, лейтенант, я, может быть, в несколько нравоучительном тоне разговариваю, но ей-богу, я как лучше хочу.

— Да все правильно. — Егорьев, усмехнувшись, покачал головой. — Вы правы. Вон и Синченко с Глыбой идут.

Действительно, по траншее к окопу подходили «хуторские».

— Я пойду, — сказал Егорьев. — Вы уж тут сами их расставьте.

Кутейкин выразил свое согласие кивком головы. Егорьев, перекинув ремешок планшета через плечо, направился к блиндажу.

10

Синченко и Глыба были встречены на месте своей новой дислокации стоящим посреди траншеи старшиной Кутейкиным. Старшина оценивающе рассматривал новоприбывших. Синченко своей огромной фигурой занимал один почти всю ширину траншеи, отрытой в полный профиль. На нем была побелевшая от солнца и пота гимнастерка с закатанными до локтей рукавами. Из-за потрескавшегося, заношенного солдатского ремня торчала заткнутая за него пилотка. Когда-то темно-зеленые, а сейчас, как и гимнастерка, белесые, брюки были выпачканы глиной и присохшими к ним сухими травинками. За голенищем сапога можно было увидеть немецкую гранату на длинной ручке. По растрескавшемуся от жары лицу Синченко стекали с взлохмаченной шевелюры многочисленные струйки пота, которые он стирал время от времени ладонью левой руки, в правой держа винтовку. Всякий раз, глядя на Синченко, старшина удивлялся, как могут быть у человека так широко расставлены глаза. Хотя и черты лица его были такие же крупные, как и вся его фигура, Кутейкин почему-то всегда улавливал это несоответствие с глазами. Старшина представлял себе, какой же обзор должен быть у Синченко. И сейчас, снова натолкнувшись на эту мысль, он усмехнулся. Потом отметил про себя, чисто с точки зрения ротного старшины, что Синченко все-таки порядочный разгильдяй и совершенно не следит за своим внешним видом. Зная, что Синченко в армии с тридцать девятого года, Кутейкин всегда удивлялся ему и никогда не мог понять до конца. Впрочем, может, именно тот факт, что его срочная служба продлилась так долго, и стал основой манеры его поведения. И хотя был Синченко человек бывалый, в движениях его чувствовалась некая неловкость, и, как казалось старшине, одежда на размер меньше стесняла его. Несмотря на то что сам он был человеком среднего роста и, как говорится, «расположенным к полноте», Кутейкин все время ощущал себя каким-то маленьким в обществе Синченко, и проявлялось это даже скорее не внешне, а внутренне, в глазах самого старшины. И отношение его к Синченко было несколько иным, чем к остальным солдатам взвода. Нельзя сказать, что старшина прямо-таки смотрел ему в рот, нет, не такой человек был Кутейкин. Но, говоря откровенно, Синченко нравился ему, и то, что он, так же как и старшина, воюет с первых дней, вызывало у Кутейкина уважение к нему. В разговоре с ним старшина терял свою если не самоуверенность, то чувство некоторого превосходства, чувство, которое испытывает солдат, прошедший через очень многое и теперь беседующий с впервые попавшим на фронт. Синченко же был не впервые попавший на фронт, и это обстоятельство играло главную роль в его отношениях со старшиной. Общность случившегося с ними сближала этих людей, служила поводом для уважения взаимного. Они в отдельности знали не только свою цену, но и цену друг друга, что и являлось, быть может, основной причиной их взаимопонимания. Будучи человеком прямым и резким, Синченко высказывал людям напрямую все, что он о них думает, не заботясь о последствиях для самого себя. Он очень четко знал, что представляет собой каждый. Кутейкин видел это, но, имея в глубине души то же качество, не пытался останавливать Синченко. И именно лишь благодаря своему характеру Синченко так до сих пор и не получил еще ни сержантских треугольников, ни орденов, ни медалей.

Кутейкин смотрел на этого человека, а он, в свою очередь, смотрел на старшину своим прямым, даже несколько вызывающим взором и ждал. Старшина перевел взгляд на Глыбу. Того почти не было видно за фигурой Синченко. Поймав этот взгляд, Глыба выдвинулся из-за спины своего друга и встал перед ним. Он был невысок, черноволос, худощав, но лицо было волевое, и из-под черной пряди, спадающей на лоб, смотрели умные, упрямые глаза. И, несмотря на их внешнее различие, было в лицах Синченко и Глыбы что-то общее. Старшина не мог сказать что, но такое ощущение не покидало его никогда.

Обо всем этом подумал Кутейкин в течение какой-то минуты, пока солдаты стояли перед ним, ожидая, когда он заговорит первым. И старшина, не став более затягивать паузу, сказал, обращаясь к Синченко:

— Ну что, Иван, здесь теперь будете!

Синченко огляделся по сторонам, потом ответил:

— А нам чего — нам ничего.

— Вот и хорошо, — сказал Кутейкин. — Занимайте эти два окопа, — он указал рукой на покинутую бронебойщиками позицию и еще один окоп, отрытый рядом, — и порядок!

Синченко кивнул. Кутейкину разговаривать больше было не о чем, и он, предоставив «хуторским» возможность обустраиваться на новом месте самим, ушел в землянку. «Хуторские» принялись обустраиваться. Перво-наперво Синченко саперной лопаткой сделал углубление в бруствере окопа и, положив туда винтовку, той же лопаткой принялся выдалбливать в стенках ниши для гранат. Хотя граната у него была всего лишь одна, Синченко заботливо соорудил по три ниши с каждой стороны. Глыба тем временем подобным образом орудовал в своем окопе. Вскоре все рационализаторские усовершенствования были завершены. Синченко улегся на дно окопа и, вытянув ноги, тем самым перегородив полтраншеи, надвинул пилотку на глаза. Глыба сел рядом с ним, прислонившись спиной к стенке прохода.

— Слышь, Иван, чего делать-то будем? — обратился он к своему другу.

— А чего делать, — усмехнулся Синченко, передвинув пилотку на затылок. — Сиди, пока не сменят, а там и обед близко.