Семь бойцов

— Не люблю таких разговоров, — сказал он внешне спокойно, словно ничего и не произошло. — Я не выношу, когда утверждают, будто мы победили у реки. Но и паникерские разговоры не терплю. Я не утверждаю, что командиры делали именно то, что следовало делать, но и не хочу думать об этом.

— Брось, — сказал я.

Мне не хотелось обнаруживать своей неприязни к Йовану. Я чувствовал, что этот человек отчаянно смел и что он не уверен в группе, но поскольку Йован пришел вместе с Аделой, мне казалось низостью говорить что-либо против него.

Мы опять залегли, потому что снова появились немецкие колонны и обоз. Я взял бинокль и стал рассматривать идущего впереди офицера. Загорелое надменное лицо. Руки сами потянулись к оружию. Убить бы этого фашиста! Мысленно я ощупывал ящики с минами, разоружал солдат, отнимал у них ранцы с продовольствием, приговаривая:

— Хватит, вы так много уложили наших…

Но чувствуя свое бессилие, я жадно смотрел на немцев и яростно считал. В этой колонне — тысяч пять. У реки погибло столько же партизан. Мурашки поползли у меня по спине. Сколько полегло взводных, командиров и комиссаров! Около трехсот девушек навеки закрыли глаза в тот день. Сколько медсестер и обозных! Перед глазами возник погибший комиссар, потом Мурат. Вот боец Радован. Ему пробило легкие, и кровь водопадом лилась у него изо рта. Белокурой девушке-санитарке миной оторвало ногу. Погибли командиры отделений моего взвода, маленький связной Митар, которому не исполнилось и шестнадцати лет, долговязый пулеметчик, пожилой солдат Вид, командир роты. Мина разбила ему таз. Ротный цирюльник, далматинец, тоже пошел в атаку и не успел сделать ни одного выстрела. Имена многих бойцов позабылись, но я помнил их всех по лицам. Вот они на привале, вот, разъяренные, бросаются в атаку.

Сначала в наших ротах погиб каждый десятый. Потом и всю дивизию разбили. Прочесывая местность, немцы уничтожили остальных. Поверят ли, что в одном месте полегло столько народу? Лучше, если не поверят…

Я не сводил глаз с того берега. Ветер шумел в прибрежных кустах. А немцы все шли и шли.

Вскоре и на нашей стороне раздался треск сучьев. Гитлеровцы проходили всего в двадцати метрах. И у нас не было никакой возможности отползти в сторону.

Мне никогда не приходилось видеть их лица так близко и в таком изобилии. В бою, на расстоянии, немцы были просто мишенью. Марширующими по шоссе или едущими в грузовиках. Я обычно видел их только в бинокль. Невооруженным глазом их трудно было отличить от серого кузова.

Рядом со мной задыхался старик, с трудом сдерживая кашель. В это время метрах в десяти от нас показался немец верхом на лошади. В просвете между ветками мы видели, как он все время оглядывался, двигаясь рядом с колонной. Если у них еще и собаки, то нам несдобровать. Фашисты, конечно, расправятся с нами, потому что никто из нас сдаваться не собирался…

Мы лежали не шелохнувшись, держа оружие наготове.

Минер посмотрел на скалы.

— Поздно, — прошептал я.

— Знаю, а надо было.

Среди обломков камня шел высокий немец. Это был обыкновенный рядовой с винтовкой в руках. Нас разделял только куст можжевельника, шага в три шириной. Немец пристально всматривался в нашу сторону.

— Мы могли его убить, — сказал я Минеру, когда немец ушел.

— Да, — шепнул он. — Но он со своими.

Теперь они двигались тремя колоннами. У каждого третьего — на груди автомат. У пояса и за голенища засунуты гранаты. Вскоре они исчезли в лесу, как и все предыдущие.

Теперь, когда на этом берегу смолкли ненавистные шаги, мы облегченно вздохнули. Где-то на западе тянулись облака. Прямо передо мной по листу подорожника медленно ползла лесная улитка. Я посмотрел в бинокль на тот берег. Не верилось глазам — ни одного немца!

— Это были последние, — сказал Минер.

— Много их, — вслух произнес старик.

— Укрытие нам больше не нужно, — продолжал Минер.

— Удачная маскировка, — заметил Судейский.

Я посмотрел в сторону девушек. И Адела впервые улыбнулась мне.

Деревья надвигались на нас, как дома. Сливаясь друг с другом, они превращались в предместья и улицы. Все это напомнило мне тот последний город, которым овладела наша дивизия три месяца назад.

Мы подходили к нему по лугу. Это была плоская низменность, под дождем она казалась еще более ровной. К югу тянулись болотистые окна. Всего две дороги пересекали эту долину. Очистив местность от усташей [3] и немцев, мы приближались к городу. Над нашими головами свистели пули «дум-дум». Километрах в десяти от города мы подобрали застрявшие на дороге орудия, и теперь они открыли огонь по городским укрытиям. Вечером мы заняли предместье. Как и накануне, всю ночь сеял дождь.

На рассвете несколько батальонов бросилось в атаку. Рисковать всей дивизией не имело смысла. Моя рота вошла в город, когда совсем рассвело. У высокого железобетонного здания еще слышалась стрельба. Там засели какие-то немецкие инженеры и несколько эсесовцев. К дому подтаскивали противотанковую пушку. В остальных районах города уже стояла тишина…

По-прежнему моросил дождь, дул сильный ветер. Мы шли по главной улице, чистой, выложенной плиткой. За спущенными жалюзи прятались местные жители. Мои солдаты, несмотря на непогоду, шагали в ногу. На перекрестке нам попалась толпа пленных…

И сейчас, вспоминая этот городок, один из десяти, что освободила наша дивизия за истекший год, мне казалось, будто я снова иду по его улицам во главе первого взвода, а Адела — эта та самая девушка, чье платье так развевается на ветру. Я вижу, как Мурат приветствует ее, и она улыбается…

Адела впервые улыбнулась мне! И для меня это была самая большая радость…

Теперь, когда все страхи остались позади и наш челн, готовый вот-вот перевернуться на гребне волны, снова мягко качался на водной глади, мы испытывали такое чувство, будто никакой бури и не было.

— Ты должен выйти к скале и осмотреться, — спокойно сказал Минер Судейскому. — Дай мне, Грабовац, твой бинокль.

— Вы остаетесь здесь? — спросил Судейский.

— Нет. Будем передвигаться к скалам.

Судейский исчез. Я подошел к Аделе.

— Ты уверен, что немцы прошли? — спрашивала она Йована.

Тот пробурчал что-то, но я не расслышал.

— У нас есть карта местности? — обратился он ко мне.

— Есть, но не хватает как раз того района, который мы пройдем завтра, — ответил я.

— Далеко до Затарья?

— Да нет, километров тридцать или даже поменьше.

— Мы три дня шли кругом.

— Обходили по бездорожью.

— Сколько хода до Раянского Брда?

— День.

— Там я знаю местность.

— Это хорошо. — Я старался быть как можно любезнее.

Адела разговаривала с Рябой. Я украдкой наблюдал за ними. Прядь волос Аделы спадала на лоб. С какой нежностью в голосе обращалась она к Йовану!

— Далеко твой дом?

— Не будь я таким усталым, дошел бы меньше чем за два дня.

— Твои там?

— Разумеется.

Он отвечал небрежно, но ей это не мешало быть ласковой с ним.

— Что ты видел? — спросил Минер, когда вернулся Судейский.

— Несколько солдат, наверное, дозор. Очень спешили. Ушли.

— Куда?

— Вверх по лесу.

— Других не было?

— Нет.

— Ну что, пойдем? — обратился Минер к Йовану.

— Можно, если твоя милость приказывает.

— Ты можешь говорить по-человечески?

— Я — не человек.

— Ты сам не знаешь, кто ты, — проворчал старик.

— А ты молчи. Твоя песенка спета, — отплатил ему Йован. — Скоро твои кости расклюют вороны.

— Что он сказал? — не расслышал старик.

— Я говорю, что твоя песенка спета. Задыхаешься.

— Эх, ты!

— Поднимемся вверх и там будем в безопасности, — сказал Минер.

— Ты думаешь? — спросил Судейский.

— Уверен.

— Тогда пошли.

У какого-то ручья мы остановились. Минер опустился на колени и напился.

— От тех мы теперь ушли, — сказал он мне.