Удар на себя

Владимир Владко

Удар на себя

— Внимание, товарищи командиры!

Высокая крепкая фигура комдива выпрямилась. Блеснули боевые ордена. Комдив держал в руке сложенный листок бумаги. Лицо его, до последней мельчайшей морщинки хорошо знакомое каждому из стоявших перед ним летчиков, было серьезно. Брови чуть сдвинулись.

— Объявляю приказ командования: «В ответ на наглое нападение врага приказываю провести ночной налет на аэродромы противника Т-18 и Т-34, разбомбить их, высадить воздушный десант в тылу врага в районе Буяк-Хорол. Десантной части взять подрывные материалы. Вылет провести сегодня в 2:00. Лететь на максимальной высоте. Истребители сопровождают бомбардировщиков, в случае необходимости принимают удар на себя».

Комдив сложил листок бумаги и внимательным взглядом обвел слушателей. Ни один мускул не дрогнул на их спокойных, уверенных, загорелых лицах. Комдив положил приказ на стол.

— Командование операцией я поручаю полковнику Федотову, — сказал он. — Эскадрильей истребителей командует капитан Рощин. Есть вопросы, товарищи командиры?

Комдив выждал несколько секунд. Все молчали. Тогда он вышел из-за своего большого стола.

— Мне нечего больше добавить вам, товарищи командиры, — не изменившимся, может только чуть-чуть взволнованным голосом сказал он. Советские летчики знают свои машины, знают свой долг. Желаю вам успеха, товарищи командиры! За Родину! За Сталина!

— За родину! За Сталина! — раздались в большом кабинете возгласы летчиков. Комдив стоял у стола с поднятой рукой. Глаза его блестели. Летчики начали выходить из кабинета.

Тяжелые бомбардировщики грузно пробегали по земле сотню метров и только тогда отрывались от нее. Дрожащие лучи прожекторов рассекали ночную тьму, расстилали на аэродроме длинные светлые тропы. Бомбардировщики, покачивая огромными крыльями, то полностью попадали на эти яркие дорожки, то, уходя в сторону, вдруг тонули во мраке. В оглушительном реве моторов не было ничего слышно, слова здесь заменялись быстрыми и уверенными взмахами флажков, что трепетали в ослепительном сиянии прожекторов. Рощин видел крепкую, коренастую фигуру Федотова. Вот его друг в последний раз оглянулся, их взгляды встретились. Рощину показалось, что Федотов улыбнулся.

— Будь уверен, Федотыч! — крикнул Рощин, хотя наверняка знал, что Федотов все равно не услышит его. Но тот, словно услышал. Он махнул рукой Рощину, быстрым движением спустил на глаза очки и исчез в кабине. Через мгновение его тяжелый бомбардировщик, подпрыгивая, уже ушел в темноту.

Теперь, поднимались истребители. Казалось, ничто не связывало их с поросшим травой аэродромом. Словно единым мощным прыжком они врезались в воздух, ввинчивались в него, сразу же набирая высоту. Широкие крылья и короткие толстые фюзеляжи делали их похожими на шмелей. Один за другим истребители проскакивали через узкие светлые дорожки и исчезали в густом мраке.

Рощин уверенно держал штурвал. На мгновение его ослепили отблески сияния прожекторов на приборах управления. Затем сразу стало темно. Все было в порядке. Рощину казалось, что он чувствует, как пропеллер с неослабевающей силой тянет вперед вибрирующий корпус истребителя. Вверх, вверх!

Где-то позади и по бокам разворачивались в боевом строю остальные самолеты его эскадрильи. Каким-то шестым чувством Рощин чувствовал их присутствие. Это бодрило, наполняло радостной энергией каждую мышцу его тела.

Сигнальные огоньки бомбардировщиков, медленно набиравших высоту, мерцали уже внизу. Истребители, разделившись на две группы, летели чуть выше и по сторонам бомбардировщиков. Боевое построение было выполнено. Рощин сбавил обороты мотора и на секунду закрыл глаза.

Только секунду позволил себе Рощин держать глаза закрытыми, чтобы почувствовать обостренным слухом ровную и мощную песню мотора. Но он спокойно мог бы держать их закрытыми и значительно дольше. Вылет проходил в строгом и многократно проверенном порядке. Ничто не могло нарушить его привычное течение. А как чувствует себя сейчас Федотыч? Наверное, неплохо. Так же, как и Рощин, он ощущает близость товарищей, знает, что они думают о нем, знает священное правило советских летчиков:

— Один за всех и все за одного!

Старший лейтенант Накацуми проснулся от пронзительного звука сигнального звонка. Он сел на кровати, протирая глаза. Что случилось? Неужели вылет? Какого дьявола понадобилось снова гнать их в воздух? Последний раз из сорока самолетов на аэродром вернулось всего шестнадцать. А большевики потеряли не более пяти. Эти черти летают отчаянно, они просто не знают страха. Тогда же, в последний раз, Накацуми едва избежал атаки советского истребителя, который, казалось, готов был протаранить его. Это была жестокая игра на нервах, самолеты неслись навстречу друг другу — все зависело от того, кто дольше выдержит это сближение. Конечно, советский летчик не собирался таранить, ведь тогда погиб бы и он сам. В последний момент он вывернулся бы, тот сумасшедший летчик. Но Накацуми первым не выдержал этой игры на нервах и круто спикировал вниз. А теперь вот снова вылет… Плохая, отвратительная жизнь для офицера императорской армии! И, главное, дьявол его знает, зачем все это нужно…

Но приказ остается приказом. Накацуми посмотрел на часы. Стрелка показывала три часа утра. Опять звонок. Какого черта…

В комнату вбежал запыхавшийся механик Ширута. Вытянувшись, он доложил:

— Приказ эскадрильи истребителей немедленно вылететь навстречу приближающимся советским бомбардировщикам и истребителям, господин лейтенант!

Накацуми не выдержал. Прорвалась ярость человека, которому все надоело, который хочет спать и которого безжалостное командование вновь отправляет навстречу смерти. Он схватил ботинок и бросил его в механика.

— Убирайся к черту! — заорал он — Сам знаю! Убирайся!

А когда перепуганный механик выскочил за дверь, Накацуми принялся одеваться, все еще яростно бормоча:

— Проклятая жизнь! Спишь полуодетый, выспаться не дают… Хорошо начальству, оно не летает, сидит в уютной комнате… только приказывает… Полетел бы какой-нибудь генерал сам попробовал бы, как это — оказаться под пулеметами большевиков, когда только и мечтаешь, чтобы сбежать, чтобы не оказаться в хвосте своих, не принять все пули на себя…

…Серый предрассветный сумрак еще окутывал аэродром. Накацуми мрачно подошел к своему истребителю, яростно оттолкнул ногой железный бак, стоявший у самолета. Несмотря ни на кого из других летчиков, он влез в кабину; однако, никто из них не смотрел и на старшего лейтенанта, каждый был занят своими собственными мыслями. Усевшись поудобнее, Накацуми исподлобья взглянул на опущенный флажок сигнальщика: он, этот сигнальщик, конечно, останется на земле… которая хоть и чужая, маньчжурская, а все же прочная, твердая земля…

Флажок поднялся. Загудели моторы. Накацуми отчетливо ощутил, как заливает его безудержная ярость — не на кого-нибудь конкретно, а на всех. На генералов, спавших в своих спальнях, на механиков и сигнальщиков, что оставались здесь, на земле… и больше всего, конечно, на большевиков, навстречу которым он вынужден был вылетать… отчаянных большевиков, которые лезут напролом, заставляют офицеров императорской армии бежать не оглядываясь, к своим аэродромам, чтобы спасти жизнь…

Далеко внизу темнела земля. Небо на востоке порозовело. Оттуда, с востока, быстро приближались облака. Они шли невысоко над землей разорванными клубящимися островками. Через полчаса они будут между самолетами, которые несутся в вышине, и пестрым земным узором. Рощин посмотрел на часы. Четыре часа… однако, как уже светло!