Баронесса Настя

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Лётчик-инструктор Чудайкин накануне полёта обходил строй курсантов своей группы. Напротив Пряхина замедлил шаг. Курсант этот выделялся среди товарищей своим хилым несолидным видом. Не сказать, что он был мал ростом или какой дефект имел, — такого бы в училище не взяли, — но вся его фигура как бы говорила: растет парень, ещё в тело не вошёл. «Сколько ему лет?» — думал инструктор. И хотел было спросить об этом, но спросил о другом:

— Вы здоровы, Пряхин?

— Есть, товарищ лейтенант! Здоров!

— Странно вы отвечаете: «Есть... здоров...» В этом случае вы должны сказать: «Здоров, товарищ лейтенант».

— Есть, товарищ лейтенант!

Чудайкин качнул головой, улыбнулся и пошёл дальше.

Курсанты любили инструктора, он для них был командиром и отцом, и, главное, превосходным лётчиком, которому они все подражали. Одет он был во все новое, пахнущее улицей и домашним уютом. Серая гимнастёрка искрилась едва заметной серебряной вязью, в голубых петлицах неярко алели по два густовишнёвых кубика. На рукавах золотом расписаны крылья самолёта — эмблемы военной авиации. Тёмно-синие галифе широко и кокетливо нависали над зеркально блестевшими хромовыми сапогами.

В довоенное время форма лётчиков манила мальчишек, они грезили ею и, едва закончив школу, валом валили в авиацию. А тут ещё лозунг везде был развешен: «Молодёжь — на самолёты!»

Подходя к курсанту и чуть склоняясь к нему, лейтенант улыбался, — он и всегда улыбался, словно и сам вид неоперившихся юнцов непроизвольно вызывал у него эту добродушную улыбку.

Никто из курсантов не знал, что поначалу, получив назначение в авиаучилище, он оскорбился: как это его, такого хорошего лётчика, и не послали в строевую часть, где были новые скоростные самолёты, а направили в школу летать на фанерных бипланах и учить юнцов вроде этого... Пряхина. Но потом он привык к курсантам, полюбил их и был доволен своей судьбой.

Инструктор шёл вдоль строя и весёлое настроение всё больше овладевало им. На правом фланге стояли рослые статные парни — Воронцов и Пивень. Он с удовольствием их оглядывал, вспоминал, кто из них и как действовал в последнем полёте, — как ориентировались на маршруте, как стреляли из пулемёта, выводили самолёт на бомбометание и как бомбили. Первым в строю стоял самый высокий, аккуратный и красивый Воронцов.

— Сегодня полетим с бомбами.

— Будем бомбить! — радостно ответил Воронцов. И нетерпеливо повёл плечом, словно бы хотел выйти из строя и показать себя товарищам.

Воронцов нагловат, на губах улыбка, а в глазах гуляют озорные зайчики. Рядом с ним — Пивень, этот — иное дело: держится скромно, смущается, — есть что-то девичье в его мягком сероглазом лице.

Чудайкин обращается к Пивню:

— В малый круг будем бомбы класть, али как?

Пивень пожимает плечами, а за него отвечает Воронцов:

— В крест положим. Ударим по центру!

По рядам лёгким ветерком прокатывается смешок.

Полигон расчерчен двумя кругами — большим и малым, а в центре малого круга — крест из линий по десять метров каждая. И уж в месте пересечения линий — бетонный столбик. С высоты полёта его не видно, однако в сетке прицела он заметен. Каждый целится в него, но за годы существования училища в столбик никто не попадал. И в малый круг попадают редкие, — надо быть снайпером бомбометания.

Осмотрев курсантов, поговорив с ними, инструктор приказал разойтись. Проходившего мимо Пряхина спросил:

— А вы... готовы?

— Как все, товарищ лейтенант!

Он вспомнил полёты с Пряхиным: пилотирует тот прилично, быстро читает карту, и если инструктор в воздухе покажет рукой на село, Пряхин мгновенно называет его и говорит, сколько до него километров от аэродрома. «Память цепкая», — думает лейтенант, и успокаивается. Для лётчика — это главное. Не дай бог в воздухе начнёт путать названия сёл, ориентиров.

В то довоенное время приборов в кабине было мало. Выручала память, умение лётчика быстро и точно определять место и положение самолёта.

Но особенно силён Пряхин в стрельбе из пулемёта и в воздушном бою. Тут он сущий дьявол, — где только чего берётся.

Чудайкин вновь оглядел курсанта, подумал с жалостью: «Скоро выпуск... Как ему доверить самолёт? Окрепнуть бы парню малость...»

В день полётов курсантов поднимали в половине третьего, ещё ночью, и ребята, едва разодрав веки, почти в потёмках при тусклой лампочке навёртывали портянки, наощупь искали сапоги. И строились у казармы, прислонясь спиной к стене. И тут хотя бы ещё минуту старались доспать. Пряхин стоял на правом фланге сзади Петрунина — крепкого в плечах, с пухлыми, почти детскими губами курсанта.

Шли в столовую, наспех съедали большую порцию жирного матросского плова и выпивали по два и по три стакана какао. В обыкновенные дни пища была разнообразной, с салатами, кусочками красной и белой рыбы, но в дни полётные давали плов и какао.

В три утра, когда на небе ещё весело сияли звезды, но в воздухе уже слышалась рассветная прохлада, и со стороны Большого Кавказского хребта тянул наполненный запахами снега ветерок, они выезжали на аэродром. Расчехляли самолёты, проверяли приборы, вооружение, — поднимались в воздух.

На каждого — сорок-пятьдесят минут, на инструктора — шесть-семь курсантов. К одиннадцати полёты заканчивались. Высоко поднявшееся солнце жарило изо всех сил, земля горных долин парила. Усиливалась турбулентность [1] воздуха, самолёт бросало вверх-вниз, по сторонам, образо­вывались воздушные «ямы», — в них, как в колодец, валилась машина, а при посадке и взлёте, на малой высоте, трудно было управлять самолётом.

Пряхин вылетал последним. Заготовил три учебные бомбы по сорок килограммов каждая, уложил рядком на стоянке, ждал. Но вот в небе над Старосунжеским хребтом показалась «четвёрка» — его самолёт! Она «сыпалась» с большой высоты, над полем выровнялась, мягко коснулась его колёсами.

Из кабины мешком вывалился Воронцов, метнулся в сторону, согнулся в корчах «морской болезни». Лейтенант умышленно летал с ним при высоком солнце — приучал к полётам в условиях «болтанки». Пряхина ставил в полётной карте последним, — этот «болтанки» не боялся.

Завершающий полёт инструктор обыкновенно выполнял не торопясь, с удовольствием, и на маршруте на десять — пятнадцать минут задерживался. Любил «свернуть с дороги», поглядеть на сверкающее в лучах солнца Каспийское море, на золотые пляжи Махачкалы.

В зеркало оглядывал вторую кабину, — Воронцов или Пивень возвышались над козырьком и над пулемётом, а этот... — качал головой и улыбался, — ровно подросток, — едва шлем виднелся. «Вот ведь...— думал о Пряхине, — вроде бы и ростом не мал, а и взрослым не назовёшь».

— Бомбы подвешены? — спросил инструктор.

— Есть, товарищ лейтенант! Подвешены.

— Бомбодержатель в порядке?

— Есть, товарищ лейтенант. В порядке.

«Есть да есть, — думал инструктор. — Как попугай. Не то, что Воронцов. Тот, пока его не мутит, весел, отпустит шутку, красное словцо...»

Лейтенант, сделавшись серьёзным, рассудил: «И всё же — дотошный, это уже неплохо, и болтанки не боится, притрётся парень к небу, оперится...»

Шли с набором высоты. По характерному звону, упругому гулу Чудайкин безошибочно судил о степени напряжения всех частей двигателя. Самолёт шёл ровно, чуть покачиваясь на восходящих потоках воздуха. Над пашнями потоки усиливались, самолёт словно бы подхватывали и несли к верхним перистым облакам могучие руки.

Чудайкин любил незримую силу воздушной стихии, он закрывал глаза и чувствовал себя птицей, парящей в неохватном синем океане.

Посматривал в зеркало, где отражалась задняя кабина Пряхин приподнял голову, оглядывал землю, окружающее пространство. Чудайкин показал рукой под левое крыло. Курсант бойко ответил:

— Пролетаем станицу Червлёная.

Инструктор показал в правую сторону.