Броневая рапсодия

Алексей Иванов

БРОНЕВАЯ РАПСОДИЯ

ПИСЬМО ИЗ БОГУНСКОГО ПОЛКА

Резвый мартовский ветер разогнал клубы дыма от нарядного фасада гостиницы «Савой». Открылась панорама Гомеля: горящие дома, поваленные телеграфные столбы, перевернутые телеги, санитарные фургоны, мостовые ближних улиц без булыжника (разобрали для баррикад), магазины без витрин. Повсюду трупы, словно замершие в последнем ударе встречные волны: одни — чтобы сокрушить, другие — выстоять.

Над ними серыми воронами кружили обрывки листовок с неопрятными жирными строками: «Стрекопытов приказал…», «Ультиматум Стрекопытова совдепу…», «Командующий 1-й армией Российской республики Стрекопытов назначил комендантом Гомеля Степина…».

Как казалось Лизюкову, который смотрел в щель между мешками с песком, прикрывающими окно гостиницы, пахла эта рваная бумага не типографской краской. Отнюдь. Грудь теснило горечью пожарищ, духотой казармы, перегаром кабаков, сладковатой прелью крови и тлена.

Еще вчера город дышал весенней свежестью. Цветочницы бойко просили: «Купите подснежники! Самые первые». Работали почти все заводы и фабрики, торговали магазины, шумел базар. По улицам шагали патрули. Все это, несмотря на трудности военного времени, организовали большевики. Они призывали жителей терпеливо строить новую жизнь, сплотиться вокруг Советской власти, быть бдительными, поддерживать порядок. Молодежь с рабочих окраин, приглашенная ревкомом во дворец князя Паскевича на диспут, горячо спорила о судьбах мировой революции, о своем месте в новой жизни. Перед собравшимися выступил С. С. Комиссаров, председатель Гомельского Совета рабочих и солдатских депутатов.

— Теперь перед вами открыты все пути, — сказал он. — Зорко берегите нами завоеванное!

Вместе со всеми Саша Лизюков кричал «ура!». Он радовался тому, что его мечта стать, как отец, учителем непременно сбудется.

И вдруг мятеж. 67-й и 68-й стрелковые полки 2-й Тульской бригады, недавно прибывшей в город, вышли из повиновения, оставили свой участок фронта, двинулись на город «наводить порядок». Заметив неладное в поведении солдат, появившихся группами в пригороде, Лизюков поспешил в совдеп. Там уже подняли тревогу: срочно собирали верные подразделения, рассылали гонцов в ближние гарнизоны, готовились к отпору. Председатель городской ЧК И. И. Ланге сообщил занявшему оборону в гостинице «Савой» небольшому сводному отряду, что заговор, возглавляемый группой бывших офицеров, не удалось своевременно пресечь. Обстановка сложилась тяжелая.

С детства любимый Гомель выглядел чужим, поруганным мятежниками. Тошнота подкатывала к горлу и от того, что произошло с Лизюковым несколько минут назад. Вместе с другими защитниками гостиницы, уцелевшими от расправы работниками совдепа, ревкома, управления ЧК. он бросился отражать очередной штурм. Спотыкаясь, бежал сквозь дым. Что-то кричал, тыкал штыком, махал винтовкой как дубиной.

Всех остановил пулемет. Кто-то сеял пули вслепую, не разбирая своих и чужих.

— Александр Ильич, — просипел рядом чей-то голос. — Не знаете?

Шрам на заросшей щеке от носа к уху — след пули корниловского офицера. Недавняя примета стрелочника, которому Лизюков по просьбе отца помогал сдавать экзамены в воскресной школе.

— Пенежко?

— Кольша, брат Ваньши.

— Откуда?

— Из тюрьмы.

— Выпустили?

— Сам Стрекопытов. Идите, говорит спасайте революцию. Ничего не попишешь, приходится ее выручать. А вы где? Третий день ищу. Нате вот…

Стрелочник вытащил измятый конверт.

— Неужели с ними?

Пулемет замолчал. Пенежко насупился, буркнув: «За отца с Петрушей не беспокойтесь, а нам лучше не встречаться», отполз за бревна. Ничего не успел ему объяснить сын учителя. В первом бою еще и не такое случается.

После вылазки Александр, пользуясь затишьем, достал конверт. Обрадовался знакомому почерку: «Гомель, Троицкая улица…» Старший брат Евгений писал:

«Дорогие мои! Простите за долгое молчание. Никак не мог о себе сообщить, потому что попал в коловерть. Наш полк носит имя славного Богуна. Входит в состав дивизии Щорса. Недавно я участвовал в рейде по тылам врага. Мы добыли ценные сведения Всех разведчиков начдив отметил благодарностью, а мне сказал, что надо учиться на командира.

Саша, прими мой совет — иди в Красную Армию. Не опоздай, браток. За меня не беспокойтесь. Наши ребята говорят, что смелого пуля боится, сабля и штык не берет… Пишите в Киев, в школу красных командиров».

Доведется ли? Вокруг кутерьма. Все поднялось на дыбы. Перед своим первым боем Александр по поручению управляющего делами гомельской ЧК Бочкина помогал снаряжать патронами ленты второму номеру пулеметного расчета Ивану Пенежко, старшему брату Кольши. Его, умельца-слесаря, приставили к «максиму». Иван признался:

— За второго сойду. А если первого номера того, что тогда? Ведь я ни разу не пулеметил…

Словно в воду глядел. Наводчика мятежники сняли в самом начале штурма. Слесарь «пулеметил» как мог. Потом председатель совдепа С. С. Комиссаров даже похвалил его: мол, главное, что «максим» не захлебнулся. Обратившись ко всем, кто находился поблизости, Семен Самуилович сказал:

— Для нас, товарищи, военное дело сейчас дороже хлеба. Стрекопытову и его банде нужен быстрый успех, легкая победа. Наша задача — сковать силы мятежников, не дать им расползтись. Пусть крутятся вокруг «Савоя». Вместе с тем в заговор вовлечены сотни обманутых людей. Им надо открыть глаза, показать, что стрекопытовцы не борцы за свободу, а предатели революции и грабители.

Иван тогда обратился к Комиссарову с просьбой насчет своего младшего брата — без вины виноватого.

— Продовольствие в госпиталь вез? — спросил его Семен Самуилович.

— Было.

— Куда продукты делись? Раненые и больные остались без куска хлеба. Отвечай: так или не так?

— Так.

— А говоришь, без вины. Заваруха кончится — разберемся. Главное, чтобы брат еще что-нибудь не натворил.

Про «еще что-нибудь» пока знал только один человек, которому было известно и другое: как смело действовал Николай Пенежко во время корниловщины, а потом в борьбе с германскими интервентами.

У Лизюкова осталось четырнадцать патронов — три неполных обоймы. Меньше чем по одному на каждый прожитый им год. Послезавтра Александру исполнится девятнадцать. Не будет с ним рядом никого из родных. Хорошо бы повидать отца…

Трех сыновей — Евгения, Александра, Петра — растил гомельский учитель начальной школы Илья Устинович Лизюков. Рано овдовев, он заменил им мать. Пестовал детей за двоих по-мужски. Как успевал? Ночами, просыпаясь от воя непогоды, Саша видел отца склонившимся у лампы. Он то проверял тетради, то читал книги, то писал что-то для уроков или латал-штопал прохудившуюся одежонку, обувь, стирал, гладил тяжелым углевым утюгом…

— Ты прилег бы, отдохнул, — просил Саша.

— Спать, сынок, не снопы вязать. К подушке прислонился, вот и освежился, — отвечал Илья Устинович, — Силы в человеке, как воды в роднике: чем больше черпаешь, тем крепче становишься. Главное, где и для чего черпаешь!

Мальчики рано испили из отцовского «родника», приобщились к его необычным просьбам: «Женя, сходи-ка к проходной завода Фрумина. Тебе передадут тетради рабочих из воскресной школы», «Саша, помоги отнести обед для дяди Буташевича в железнодорожные мастерские». Мальчики бойко шагали мимо полицейских, мастеров-осведомителей, которым в голову не приходило, что дети учителя, человека почтенного, уважаемого, пронесли в обычных тетрадках письма рабочих-корреспондентов для нелегальной типографии, расположенной в ту пору в дворовом подвале дома лесоторговца на углу Гуменной и Троицкой улиц, где неподалеку тогда жили Лизюковы.