Лев на лужайке

…никто не мешал Егору Тимошину разведать дело с утопом леса, но он ничем не интересовался, кроме своего «Ермака Тимофеевича»;

…в газете нельзя быть таким медлительным, как Илья Гридасов; мне его пришлось незаметно и без шума спровадить;

…заместитель главного редактора Несадов охотно сибаритствовал, эксплуатируя нас, как негров, ему тоже пришлось освободить место для более активного человека;

… Андрей Витальевич Коростылев хотел сделать из моей любимой «Зари» добротную провинциальную газету — и я не допустил этого;

…и, наконец, я совершил поступок, о котором стоит рассказать отдельно…

Держа в мокрых от пота руках папку с четырьмя клеенчатыми тетрадями, привезенными из Сосен, я вошел в кабинет редактора, заранее зная, что положу документы на левый край. Положил их, вытерев пот с лица, деловито почесал затылок, искоса наблюдая за редактором, который, естественно, не знал, о чем идет речь в этой папочке, — сотни бумаг за день кладутся, лежат, исчезают. Дело в том, что на письменном столе Ивана Ивановича канцелярская кнопка не поместится, а на левом краю стола было чистое пространство. Кладя папку, я наконец облегченно вздохнул, так как половина дела, собственно, была выполнена: ход назад невозможен.

Вернувшись в свой кабинет, я подошел к телефону и набрал номер Одинцова:

— Никита Петрович, делайте вашу попытку… Иванов, он на меня однажды кричал… Делайте свое дело, а я помогу документами атомной мощи… Простите, Никита, за тон!

Так я впервые называл Одинцова по имени, так я его втравил в дело, которое он мне сам предлагал, но я гордо отказывался… Вот погоди ужо: посмотришь на четыре клеенчатых тетради! И если ты, Иванов, порядочный человек, сам подашь в отставку… Никита Петрович Одинцов ответил на мое «Никита»:

— Спасибо!

— Это вам спасибо!

— Завтра — преферанс?

— А как же!

— Пока, Никита!

— До завтра, Никита!

Иван Иванович на летучке в конце недели мельком посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он тут же спрятал взгляд, чтобы не прочли очевидное. Я перестал дышать, но уже знал, что зря порчу легкие…

… Итак, наконец, как человек порядочный, Иван Иванович Иванов сам ушел на пенсию, освобождая тем самым пост Главного редактора «Зари» для Никиты Ваганова…

… С чего я начал, что подвинуло меня на тему ухода Ивана Ивановича на пенсию? Мысли мои путаются так, как путались совсем еще недавно тонкие, частые волосы. От египетских пирамид до разбитого аквариума, от Егора Тимошина до старушки — ох, как тяжела ты, шапка Мономаха…

… Запахло старой кожей и древней пылью; голова Спасителя без нимба из-за стирающейся от времени позолоты казалась головой умирающего нищего; под сводом собора загадочная темень покачивала что-то живое в руках, состоящих из пыли; а на боковой фреске голова Иуды была заботливо укутана тенью, словно спасая предателя от простуды; летали трещащими стрекозами воробьи — такова была звуковая особенность собора… Я влез под умирающую кожу исповедальни, встал коленями на специальную скамеечку, сложил ладони, воздел лицо — выяснилось, что я попал в западню: тело не хотело принимать никакого другого положения… не было ли оно лучшим?.. Мой невидимый исповедник положил невесомую руку на мою голову, которая, казалось, тоже сделалась невесомой. «Грешен, сын мой?» — «Грешен, святой отец!»… Холод храма и страх заползали за воротник моей кожаной куртки, страх делал все тяжелее и тяжелее прежде невесомую руку на моей тогда тоже невесомой голове… «Все правда, святой отец, все грешно, святой отец, но ты милостив и знаешь мои добрые деяния…» — «Сейчас же забудь о них, грешная душа, о них Он знает! Выброси из головы!» — «Выбросил, святой отец!»… Я протяжно подумал: «Доигрался, черт тебя побери, неврастеник!» И явственно услышал: «Смири гордыню…»

Эге, это уже настоящие галлюцинации: в темноте исповедальни, похожее на негатив, появилось лицо Андрея Витальевича Коростылева — страшное, как всякий негатив. Меня обдало жаркой волной, наверное, такой, какие путешествуют над песками Сахары; жаркая волна обожгла мое лицо, мои глаза, мои уши, мою шею, и эта же мучительная волна, казалось, принесла слова: «Остановись, сын мой, остановись…» И негатив Коростылева пропал…

Испытывая громадное сопротивление, я вырвал себя из-под дряблой кожи исповедальни и первому же встречному из нашей туристической группы озлобленно сказал:

— Кто это придумал путешествия по храмам да соборам?

— Ты придумал!

Я?! Вот странно-то!

… Все! Конец! Эй, кто там есть, не мешайте мне читать «Бравого солдата Швейка»!..