Дитя слова

— На тайную связь? Конечно, нет.

— Значит, вы окончательно расстаетесь с леди Китти? Когда же это произойдет?

— Завтра в шесть на Чейн-уок. — Вот теперь с помощью Клиффорда мне все стало ясно. Никакого другого решения быть не могло. Что же до «второго плана», предложенного Китти, то, рассказав о нем Клиффорду, я сам понял всю безумную фантастичность этой затеи. Но сейчас сердце у меня отчаянно заныло, и я понял, что недалеко то время, когда боль, притуплённая сейчас вином, присутствием Клиффорда и моим собственным красноречием, станет резкой, непереносимой. Клиффорд смотрел на меня, чуть склонив голову набок.

— Бедное дитя.

— Я?

— Да. Вы такой простак, такой наивный. Я сказал вам, что представляет собой эта женщина. Почти все женщины таковы — они глупы и губительны. Я могу лишь надеяться, что вся эта история прибавила вам немного ума.

— Так или иначе, я рад, что поговорил с Ганнером. Он вел себя крайне мудро.

— Мудро? Ганнер — претенциозный напыщенный осел. Вы вдвоем чрезвычайно раздули то, чего лучше было бы не трогать. Ну, хорошо, трагедия, смерть… но такие вещи отсекаются, и время уносит их прочь.

— Легко сказать… А вы когда-нибудь сами так делали?

— Да. — Руки Клиффорда затеребили цепочку. Он продел мизинец в кольцо. — Человек должен переваривать свою боль по крайней мере молча, а не выставлять ее всем напоказ. Я всегда презирал Ганнера — еще со времен Оксфорда. У него чрезмерно раздутое ощущение себя в пространстве, а я этого не прощаю. Мы — ничто, ничто, ничто. И тот, кто воображает, что это не так, — самодовольный болван. Он вам что-нибудь говорил обо мне?

— О вас? Нет. Мы вас даже не упоминали.

— Я презираю его. Ну, ладно, он презирает меня. Один из его недоразвитых дружков — любителей регби назвал меня «чертовым педиком», а он только рассмеялся. Я Ганнера иначе как заборным словом никогда не называл. А вам он в Оксфорде всегда до смерти нравился, не могу понять почему.

— Как и Кристел, — сказал я.

— Кристел?

— Да. Она была влюблена в него.

— Кристел была влюблена в Ганнера?

— Да. Она только недавно мне в этом призналась. Вы знаете, между ними произошло нечто совершенно потрясающее. В ту ночь, когда Энн умерла, Кристел была у Ганнера дома, и они переспали.

— Кристел с Ганнером?

— Да, переспали… Вы знаете…

— Этого не может быть.

— Нет, это действительно так. Он мне об этом тоже говорил.

— Он об этом говорил?

— Ну да. Удивительная штука, верно?

— Так, значит, она не девственница…

— Ну, технически говоря, нет, но…

— Это ложь, — сказал Клиффорд. И вскочил на ноги. — Женщины любят выдумывать. Это просто не может быть правдой. Вы не должны были верить ей. И… и… вы не должны были говорить об этом мне! — От волнения он даже начал заикаться.

— Послушайте, не надо…

— В таком случае, я полагаю, они не раз… поскольку она была влюблена в него…

— Нет, вовсе нет, всего только раз! Кому нужна Кристел…

— Если она разрешила это Ганнеру, так она, наверное, спала с половиной округи. Вы были весьма наивны в отношении нее, не так ли!

— Клиффорд, стойте, куда вы?

— Я пошел к ней. Я хочу спросить ее, правда ли это.

Я не успел дойти до двери, как он уже выскочил из квартиры и, громко стуча каблуками, побежал вниз по лестнице. Я схватил пальто и кепку и кинулся за ним, громко окликая его, призывая остановиться.

Парадная дверь с грохотом захлопнулась перед самым моим носом, и прошло какое-то время, прежде чем в полутьме холла я нашел замок. Когда я наконец сумел открыть дверь, я услышал, как заработал мотор машины Клиффорда.

— Клиффорд, подождите, стойте, подождите меня! Машина выехала из ряда и промчалась мимо. Я побежал за ней, натягивая на бегу пальто. Я надеялся нагнать ее на запруженной транспортом Кромвель-роуд. Однако я тут же увидел, что Клиффорд не поехал по главной улице — его хвостовые огни вильнули направо, где начиналась Пеннант-Мэншенз. Здесь едва ли можно было надеяться на «пробку», но я, тем не менее, последовал за ним и, добежав до Марлоу-роуд, обнаружил, что машины его, конечно, и след простыл. Я побежал назад, на Кромвель-роуд, и помчался по северной стороне ее на восток в надежде поймать такси, направлявшееся к аэровокзалу. В какой-то момент я увидел свободную машину на другой стороне улицы и помчался туда, едва не угодив под колеса, но кто-то успел перехватить у меня такси. Когда я достиг железнодорожного моста, у меня закололо в груди и мне пришлось перейти на быструю ходьбу. Волнение подкашивало меня, не позволяя бежать, да и тротуары были очень скользкие из-за еще покрывавшего их замерзшего снега. Я готов был в голос реветь от своей глупой оплошности. Ведь сейчас Клиффорд, наверное, уже десять—пятнадцать минут как у Кристел и терзает ее, Клиффорд, которого она любила, который был всегда так удивительно мягок с ней.

Когда я добрался до дома Кристел, машина Клиффорда стояла у подъезда. Задыхаясь, я взбежал по лестнице и влетел в ярко освещенную комнату. Кристел сидела на кровати и отчаянно рыдала. Клиффорд стоял над нею, засунув руки в карманы, и насупясь смотрел на нее.

Зацепившись за что-то, я перелетел через комнату. Я выбросил вперед кулак, и сила моего удара, помноженная на силу инерции моего тела, получилась такая, что Клиффорд отлетел к стене и плюхнулся на стул. Кристел закричала: «Нет, нет!» Я сел рядом с ней на постель и обнял ее.

— Уходите, — сказал я Клиффорду. — Я не желаю больше видеть вас. Действительно не желаю, убирайтесь, пока я не спустил вас с лестницы.

Схватившись рукой за плечо, Клиффорд нетвердо поднялся на ноги и, не глядя на Кристел и на меня, прошел к двери. Минуту спустя мотор его машины взревел и вскоре затих в отдалении.

Кристел так рыдала, что слова не могла сказать, — ее лицо, руки, весь лиф платья были залиты слезами. Рыдала она истерически, но без крика — всхлипывания ее переходили в стон и ритмически заканчивались вздохами. При мне она ни разу еще так не плакала с тех пор, как покинула фургончик. Затем я выпустил ее из объятий, пошел и сел за стол, на котором стояла ее швейная машинка, — Кристел, должно быть, работала на ней, когда Клиффорд ворвался со своими немыслимыми обвинениями. Я смотрел, как текут слезы Кристел, и время от времени приговаривал:

— Ну, перестань же, Кристел, милая, перестань плакать, сердце мое.

Постепенно механический ритм истерики уступил место отчаянным тихим детским всхлипываниям, казавшимся еще ужаснее.

— Кристел, прекрати, ну, ради меня. Я не могу этого слышать. Прекрати.

— Извини. О так больно, ты так больно ударил его. Ты не должен был его бить.

— Я бы с радостью спустил его с лестницы.

— Ты не должен был его бить — ведь он не виноват.

— Что значит — он не виноват? Он примчался сюда специально, чтобы расстроить тебя, разве не так? Что он говорил?

— Он дурно обозвал меня.

— Прекрати, Кристел, наплевать на него. Он — несчастный малый, бедный извращенец, сам наполовину сумасшедший. Жаль, что я не смог раньше добраться до тебя. Как же я могу не сердиться, когда я вижу, что ты плачешь. Но теперь все позади. Хватит, хватит. Были в нашей жизни тяжелые времена, так что в нашем возрасте можно и не бояться грубых слов. Забудь о нем. Он ненавидит Ганнера. Это ведь от расстройства — он просто голову потерял.

— Он был такой злой. А всегда был таким добрым. Я его так любила, и, когда сегодня вечером он вошел ко мне в комнату, я на секунду почувствовала радость… а потом…

— Забудь об этом, Кристел. Все уже позади, и лучше об этом не думать. Может быть, ты и права, что он не виноват. Во всяком случае, давай так и порешим. Он одинокий человек, фантазер. Он еще пожалеет. Если хочешь, я заставлю его на коленях просить у тебя прощения.

— Нет, нет…

— Пускай убирается, пускай. О Кристел, милая! Я так рад видеть тебя, я так несчастен!

Я подошел, опять сел с ней рядом, мы обняли друг друга и некоторое время в молчании сидели так, обнявшись.