Дитя слова

— Я сказала вам, что у меня возникло желание побыть с вами и с Ганнером в одной комнате, чтобы проверить, возможно ли это. Это оказалось возможно.

— Мир не рухнул. Звезды не упали с небес.

— Видите ли… говоря вашими словами… я тоже не хочу вас упустить.

— Вы хотите, чтобы я был… рядом?

— Да.

— Но, Кигги, в вашей жизни вы сталкиваетесь со столькими разными людьми, и все они, наверно, влюблены в вас… — Ближе я едва ли мог подойти к проблеме тех других писем.

— Нет, вы стоите особняком. Вы так давно занимаете мои мысли. Это трудно объяснить. Такое впечатление, точно вы были всегда мне необходимы, всегда каким-то странным образом были частью моего брака. Я влюбилась в Ганнера, когда он рассказывал мне о вас и об Энн.

— О Боже!

— Мне было так жаль его. Мне было так жаль вас. И все время я жила с этим. Я ведь была в общем-то одинока. И не из-за депрессии Ганнера. Просто мы ведь с ним из совсем разных миров, а теперь я живу в его мире. Любовь — я имею в виду не любовные интрижки, а настоящую любовь — редко встречалась в моей жизни. Так что вы видите…

— Я сделаю все, чего вы захотите.

— Не говорите пока ничего. Вы ведь еще не слышали о моей второй идее. Первая состоит в том, чтобы мы все втроем были друзьями. Вот это просто, не так ли?

— Это божественно, — сказал я, — но возможно ли? Ганнер, конечно, не знает, что мы с вами встречались, кроме как у Импайеттов и в пятницу…

— Конечно, нет. И я никогда ему не скажу. Ведь я встречаюсь с вами только ради него. В этом не было ничего плохого. И потому я считаю, что ничего плохого нет в том, чтобы об этом умолчать. Эта часть нашей дружбы скоро канет в прошлое и останется тайной между вами и мной, предметом, к которому мы будем обращаться в воспоминаниях, извлекая его из сознания…

Я представил себе это. Но, к сожалению, там была еще и Бисквитик, только это, конечно, несущественно.

— А теперь я хочу, чтобы мы очень медленно и осторожно стали продвигаться в наших отношениях вперед и постепенно вывели все на свет Божий…

— Все до конца?

— Кроме одного… То есть я хочу сказать, что вы будете приходить к нам как друг, и, если потом я встречусь с вами наедине, Ганнер будет знать об этом, и скрывать нам будет нечего, все будет…

— Невинно. — Голова у меня кружилась. Я представил себе регулярные ужины на Чейн-уок. Они могут быть по средам. Обеды tête-a-tête с Китти в «Савойе». Только платить придется ей. Как она и сказала, это безумие. Но разве есть другой выход? — Хорошо, — сказал я.

— У вас достанет мужества?

— Да. Но делать все шаги придется вам — все организовать, все взять под контроль… — Это ставило немало важных вопросов, но от волнения и страха я молчал. Только бы как-то не потерять Китти. Пусть говорит, пусть даст волю воображению, пусть ведет за собой.

А Китти словно читала мои мысли.

— Не старайтесь заглянуть далеко в будущее. У меня это тоже не получается. Давайте исходить из наших естественных потребностей. Существует любовь, которую я эгоистически хочу удержать, которой я не желаю жертвовать…

— В таком случае я буду уповать на ваш эгоизм.

— Прекрасно. А теперь разрешите мне изложить вам мою вторую идею. И задержите дыхание.

— Задержал. Ах, вы удивительная храбрая женщина! Вы знаете, я вами восхищался в тот первый день, когда мы встретились у Питера Пэна. Вы были такая… совсем как государственный деятель.

— Какой чудесный комплимент! Теперь слушайте… Мы с Ганнером бездетны.

Сердце у меня застыло. На секунду передо мной возникло лицо Энн в тот вечер в машине — испуганное, молящее, как она просила меня остановиться, как хотела выйти из машины и вернуться к мужу!

— Мы бездетны. И в этом наше горе. Видите ли… Я скажу вам вещь, которую никто не знает, даже Ганнер… Дело в том, что Ганнер не может иметь детей.

— Он?..

— Он перенес операцию — о, уже довольно давно… это — одно из последствий. Доктор сказал мне, а я решила не говорить Ганнеру. Так что он не знает.

Холодная логика, словно павшая роса, изменила все вокруг, и все вдруг стало очень упорядочение, очень ясно и очень страшно. Я весь сжался, словно ожидая получить пулю в сердце.

— Мы оба отчаянно хотим иметь детей. Но Ганнер не хочет брать чужого ребенка. Он хочет иметь ребенка от меня. А мне уже больше тридцати.

А я ведь все это вроде бы уже слышал.

— Хилари, я хочу, чтобы вы подарили мне ребенка.

Вот теперь эта павшая роса логики пришла мне на помощь. Моя мысль стала очень упорядоченной, очень ясной и очень страшной. Я даже сумел улыбнуться леди Китти. И я сказал:

— Мы с вами договорились, что я всего лишь инструмент, орудие, но тут это получается слишком буквально! Милая, любимая, дорогая Китти, вы действительно сумасшедшая, восхитительно сумасшедшая. Вы изложили мне совершенно потрясающую, прекрасную, безумную идею. У меня такое чувство, точно вы дарите мне Тадж-Махал. Все, что я могу, это свернуть его так, чтобы он стал маленьким, маленьким, и вручить его вам назад. Может, мне удастся засунуть его вам в сумочку.

— Все, конечно, будет выглядеть так, точно это ребенок Ганнера. Хилари, ну, будьте же серьезным…

— А я и серьезен, серьезен. Китти, сердце мое, ох, я так люблю вас, но только, пожалуйста, заставьте свою милую, прелестную головку немножко поработать. Какова же, по-вашему, будет реакция Ганнера, если…

— А он же никогда не узнает. Ну как ему может прийти в голову нечто столь странное? Как раз безумие этой затеи и ограждает ее. Я понимаю, что прошу вас об ужасном. Я не могла бы ни к кому больше обратиться с такой просьбой… вы — единственный… Я могу просить вас об этом…

— Из-за тех особых отношений, которые сложились между нами?

— Да. И из-за прошлого. Вы должны…

— Значит, я должен Ганнеру ребенка?

— Я вовсе не хотела так сказать, но если угодно, то — да… вы же сами говорили, что готовы ради меня сделать что угодно. А вы должны быть готовы сделать что угодно для него.

— Это особый случай, Китти, и не каждому мужчине поправится, чтобы другой мужчина делал такое для него.

— Но это должно быть сделано…

— Комар носу не подточит. О да. Но есть вещи, которые по самой своей природе не могут быть так сделаны.

— Я понимаю, что бремя молчания, которое ляжет на вас…

— О, с бременем молчания я как-нибудь справлюсь. Я просто не хочу, чтобы меня прикончили.

— Ну…

— А что, если ваш младенец будет до смешного похож на меня? Не даст ли это бедняге Ганнеру новый повод для размышлений? Ганнер ведь светлый блондин типа викинга. Ну, собственно, он и есть викинг.

— А я — нет.

— А что, если у прелестной крошки будут карие глаза?

— У моего отца были карие глаза. Кстати, мне только сейчас пришло в голову, что мой отец был поразительно похож на вас.

Я расхохотался — сидел и хохотал, откинув голову, вытянув ноги и глубоко засунув руки в карманы брюк.

— Хилари, что…

— Мне пришла сейчас в голову ужасно смешная мысль, — сказал я. — Потрясающе смешная. Она может увенчать вашу чудесную затею.

— Что?

— Я ведь так и не знаю, кто мой отец. Ваш отец когда-либо бывал на севере Англии?

— Да, по-моему, бывал.

— А он никогда не бывал в…………………?

— Не знаю.

— А чем он занимался? Я хочу сказать, что он делал, помимо того, что был лордом или кем-то там еще?

— Попятно, он был инженером, изобретателем. Изобретал разные большие машины… он ездил, ну, по разным там металлургическим заводам и…

— А в…………… есть металлургический завод.

— Хилари, не хотите же вы сказать…

— Нет, нет, я, конечно, несерьезно. Как мог ваш отец встретиться с моей матерью — это немыслимо. Просто если в довершение ко всему прочему мы бы еще оказались братом и сестрой, это был бы… ну, словом, это был бы настоящий Тадж-Махал!

— Хилари, прошу вас, перестаньте смеяться.

— Милейшая Китти, не могу, понимаете, не могу. Объективно говоря, это было бы страшным преступлением против Ганнера. И даже если бы мы сумели избежать последствий, а мы не сумеем, я с ума сойду от сознания, что совершил такое преступление. Я уже и так достаточно причинил ему горя без того, чтобы спать с его второй женой — пусть из самых высоких побуждений! — Но, еще произнося эти слова, я подумал, как это было бы чудесно, и плевал я на все побуждения. Во всяком случае, должен ли я отнестись к идее Китти серьезно, должен ли? Как обстоит дело с понятием «долга» в областях столь неведомых? Китти уводит меня далеко, — так разве я не должен идти за нею далеко, рискуя совершить преступление, рискуя сойти с ума?