Вне закона

Посидел некоторое время неподвижно, потом неторопливо начал перелистывать страницы, затем взял их несколькими пальцами и откинул, чтобы заглянуть в конец. Резко снял очки, посмотрел на Сергея, глаза его совсем сузились, почти утонули в глубине, и невозможно даже было различить, какого они цвета.

Луганцев тяжело выдохнул из себя воздух, взял папку, встал и вразвалку двинулся к письменному столу, положил папку, снова перелистнул несколько страниц. Прошелся вдоль полок с книгами и макетами, достал из стола пачку сигарет, неторопливо закурил; внешне он был спокоен, но сдвинутые брови и натянувшаяся кожа на лице показывали, как напряженно он думает. О Сергее он словно бы забыл на какое-то время. Сделав несколько затяжек и глядя, как пластами расходится дым от сигареты, он неожиданно круто повернулся к полкам, открыл какую-то дверцу, вынул оттуда бутылку коньяка с замысловатой этикеткой, рюмку, налил и торопливо выпил. Только после этого снова взглянул на Сергея, кивнул на бутылку:

— Хочешь?

— Благодарю, — сухо ответил Сергей. Луганцев внимательно посмотрел на него, надел пиджак с депутатским значком, одернул, словно собирался выйти на трибуну, взял со стола серую папку, подержал ее в руке, взвешивая, и снова направился к полке, но уж в другой ее конец, загремел ключами, открыл дверцы, нажал кнопки — видимо, там был сейф с кодом, и Луганцев бросил документы в него. Щелкнули замки.

Пока все это происходило, Сергея одолела икота, он едва с ней справлялся; такая же икота возникла у него, когда он утром читал бумаги, он жадно пил воду, но это не помогало, потому что страх, вызвавший такую реакцию, был сильней, налетел волнами, заставляя содрогаться тело.

«Зачем это мне? Для чего она принесла?» — зло думал он. Только за одно знание о серой папке могут убить, ведь его недавно избили только потому, что он в курилках стал пересказывать идеи отца. Клавдия Васильевна права, теперь уж он в этом не сомневался: его решили припугнуть, да, видимо, перестарались, и он угодил в больницу… Да, конечно, его предупреждали, хотя доказать такое он бы не смог. Но все равно он пуганый.

Господи, какой же Луганцеву надо обладать силой, волей и даже мужеством, чтобы, все пройдя, добиться своего. Он в этой борьбе не гнушался ничем, не испугался быть поверженным и обесчещенным, ведь подобные действия обычно считают подлостью, а то и гнусным предательством, но так их величают, когда они открываются для всеобщего обозрения, а когда хранятся в тайне, то сродни подвигу. Сергею бы не хватило сил отважиться на такое. Луганцев оборачивался неожиданной стороной, как человек, уверенно идущий к цели и ради этого движения готовый на все, и от этого у Сергея захватывало дух.

Бороться с Луганцевым? Люся безумна! Он сотрет их обоих, как танк, против которого пошли с голыми кулаками.

Люся вечером заберет документы; даже если Сергей ей откажет, она сама кинется в омут, но и его утащит туда. Страх его не отпускал до тех пор, пока он не нашел единственно правильный выход…

Теперь, когда он ждал ответа от Луганцева, страх возник снова. Чтобы унять икоту, Сергей потянулся к бутылке с водой, но не успел ее открыть.

Луганцев неожиданно легко и быстро прошел через весь кабинет по мягкому ковру к Сергею, оперся одной рукой о столик, другой о ручку кресла, склонился, дыхнув коньячным запахом, маленькие глаза его были тверды, как пуговицы.

— Другой экземпляр есть?

— Нет.

Он долго смотрел на Сергея, не меняя позы, словно хотел убедиться, что тот говорит правду, и неожиданно приказным тоном сказал:

— Ты не читал этих бумаг.

И, зачарованный его напористостью, Сергей ответил:

— Не читал.

— Ну и умница, — с легким вздохом произнес Луганцев и приподнялся, выставив вперед схваченный жилеткой живот. — Книгу твоего отца мы сделаем. Редактора сам найдешь. Об остальном распоряжусь.

Он отошел от Сергея на несколько шагов, снова посмотрел на него, словно оценивая, и объявил:

— Приказ будет сегодня. Переберешься сюда, на четвертый, референтом. Оклад — шестьсот. Право вызова машины. Ну, а дальше посмотрим… Извини, мне некогда, — и он не спеша, вперевалку пошел к своему столу.

Сергей поднялся и двинулся к двери, ему нужно было пройти всего несколько шагов, чтобы оказаться по ту сторону кабинета. И пока он шел, то чувствовал, как уверенность в правильности свершившегося утверждается в нем; он поступил так, как и должен был поступить, ведь настоящая удача выпадает один раз в жизни, да и то не всегда.

А в это же самое время Судакевич, низко наклонив над столом лысую голову и поводя обрубленным носом, словно внюхиваясь, рассматривал полученные из лаборатории ксерокопии фотоснимков с документов и радостно всхлипывал: «Ай да Илья, ах, молодец! Вот что значит настоящая выучка. Ни одной запятой не потерял. Ну, что же, любезный Иван Кириллович, дорогуша наш, господин заместитель премьера, а ведь еще сгодятся эти бумажки. Вполне могут сгодиться. Никому не ведомо, в какую ты сторонушку вильнешь, власть получив. А мы не дадим вильнуть, нет, не дадим. Для того и созданы. Вот то-то, мой милый. Привет!»

…Илья Викторович направлялся в булочную, дошел до перехода, неподалеку от которого все еще желтела глинистая лужа, огражденная предупредительным знаком — канаву до сих пор не зарыли. Из-за этого ограждения вырвалась машина, Илья Викторович, заметив ее, рванулся, чтобы отскочить, но ноги не послушались.

Когда прибыла «неотложка», Илья Викторович еще был жив, спросил у склонившегося к нему врача: «Кто меня сбил?» Но ответа не услышал. Да и нужен ли был ему ответ?

Самолет выпрямился и лег на курс, Люся почувствовала себя свободной, словно все несовместимое в сознании отвалилось и можно, прикрыв глаза, хотя бы на время забыться. Чувство самосохранения подсказало: надо срочно покинуть Москву, чтобы через несколько часов оказаться в зауральском поселке, в родительском доме.

Ничего хорошего ее там не ждет. Если попытается матери или отцу рассказать о происшедшем, то вряд ли они поймут, даже если что-то и дойдет до их сознания, не ответят сочувствием, у них достаточно забот о хлебе насущном; столичная суета и страсти властных людей непостижимы для жителей поселка. Они пребывают в ином земном измерении, в иной плоскости бытия. Переход в эту плоскость и казался Люсе спасительным.

За свою жизнь она навидалась немало преображений, вроде бы попривыкла к ним, но все же удар, нанесенный Сергеем, был слишком силен, чтобы принять его покорно. Поначалу этот парень, которому она так доверилась, исчез; она металась в поисках, боясь поверить в самое страшное, а когда оно подтвердилось и она услышала по телефону глухой, с надменной ноткой голос: «Не знаю… не могу знать», — то пришла в такую ярость, что готова была на все.

В редакции Люсю долго приводили в порядок, пока она окончательно не поняла: дело проиграно, пусть не до конца, но проиграно…

Она дремала в самолетном кресле под успокаивающий гул двигателей. Григорий Тагидзе склонился над ней, приблизились его печальные глаза, и она услышала его рассказ, тот самый, который принес он однажды в ее неуютную комнатенку коммунальной квартиры, мучаясь тоской.

Когда распят был Учитель на Голгофе, ученики покинули его, только жены-мироносицы остались ему верны, они-то и понесли ученикам весть о воскрешении, чтобы те оповестили все народы. Может быть, не будь верных женщин, не узнал бы свет о свершившемся.

Она тогда не поняла, что Григорий наставлял ее: храни. Лишь теперь открылся ей тайный смысл его завета. Она вздрогнула, словно очнулась от забвения, и тотчас решила: нет, она не поедет к своим, она тотчас вернется в Москву и продолжит свое дело; она должна его продолжить и довести до конца.

Боже, помоги мне.

Последний год жизни Иосифа Герасимова

Мы были знакомы много лет. Я читал его книги, которые всегда впечатляли актуальностью темы, напряженностью действия, глубиной подтекста — поистине «Предел возможного», как назывался один из романов Иосифа Герасимова, — и позволяли догадываться о личной выстраданности, о многотрудной жизни на пределе возможного.