Вне закона

Снова схватил лупу и тут же опустил ее.

«Если это так, все кончено… Вот как они меня достали».

Илья Викторович откинулся на спинку кресла и посидел, жадно глотая воздух, захотелось открыть форточку, но он не сдвинулся с места. Постепенно начал овладевать собой, не спеша закрыл серую крышку папки, снова убрал ее в стол, так же как и лупу, и посидел, сложа руки на груди и чувствуя, как учащенно бьется сердце.

«Нет… Это не годится… Надо успокоиться…»

Встал, прошел к стенке, где стояли книги, и внезапно вспомнил, что здесь, в ящичке с секретом, хранится старый пистолет «ТТ», хорошо смазанный, с обоймой; этот пистолет нигде не значился, он привез его с войны, как многие из тех, кто возвращался с фронтов.

Илья Викторович нажал кнопки секретного ящичка, книжки сдвинулись, открылось затемненное пространство. Пистолет был на месте. Он взял его и, не проверяя, заряжен ли, сунул в карман куртки; проделал он все это механически, затем вернулся к креслу и усилием воли придал себе беспечный вид.

— Римма! — позвал он.

Она, видимо, из-за включенного телевизора не услышала, и ему пришлось повторить снова, но более громко:

— Римма!

Открылась дверь, она спросила:

— Ты звал?

— Да. Мне нужно кое-что тебя спросить.

Он старался, чтобы голос его звучал буднично, и кивнул на стоящий рядом со столом стул с мягким сиденьем.

— Садись, пожалуйста, — попросил он.

Она покорно села, машинально поправив сборки на платье.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, и тут же щека ее дернулась в привычном тике.

— Ты была все время дома?

— Да, конечно, — кивнула она. — Я ждала, что ты позвонишь.

— И у нас тоже никого не было?

— Заглядывала соседка… А что?

— Ты пустила ее в комнаты?

— Нет. Ей нужны были спички, только и всего… Оказывается, сейчас и спички в дефиците. Какой ужас.

Он посидел, откинув голову на спинку стула, прикрыл ненадолго глаза, потом, словно стряхнув с себя сонливость, решительно вынул серую папку из стола и положил ее перед собой.

— Если ты не уходила, — тихо сказал он, — и у нас никого не было, то кто же рылся в этих бумагах?

Лицо ее ничего не выражало, она сидела, собрав пальцы в горсть, положив их на колени, и молчала.

Он выждал паузу, телевизор все еще работал в большой комнате, оттуда доносились голоса и смех, это раздражало, но встать и выключить телевизор сейчас он не мог.

— Я ведь спросил, — все так же тихо произнес он.

— Ты в этом уверен? — сказала она.

— Конечно, — кивнул он. — Я оставил метки. Они нарушены. Ключ есть только у меня. Или…

Она молчала.

— Я спрашиваю: есть ли у тебя ключ?

И она неожиданно, с подчеркнутым спокойствием, не меняя позы, ответила:

— Есть.

— И давно?

— Он был у меня всегда.

— И ты им пользовалась?

— Да, когда было нужно.

Снова щека ее дернулась в тике, но лицо не изменилось, она смотрела в сторону, словно избегая его взгляда; в ее позе было нечто от послушницы или школьницы, вызванной к завучу за какую-то провинность, которая готова принять любые попреки, лишь бы быстрее отделаться, но страха не ощущает. Ему это не нравилось.

«Значит, все рухнуло», — снова подумал он, и ему захотелось закричать от боли, но он не имел на это никаких прав, он должен был нести свой крест спокойно, иначе потом не простит себе, что выдержка покинула его. Чутьем угадал — главное испытание ждет впереди, надо для него сохранить запас сил, и потому не торопился.

Нет, он не сорвется, он просто выпьет эту чашу до дна, если уж она его не миновала.

Он вынул из куртки пистолет и положил его на папку с делом Луганцева. Римма Степановна покосилась на него, но не изменила ни выражения лица, ни позы.

— Кто тебя заставлял это делать?

Она не ответила.

— Но ведь не сама же ты ради любопытства шарила в моем столе?

Она продолжала молчать, видимо, что-то обдумывая. И он внезапно увидел парня в спортивном костюме с желтой полосой, а потом женщину в клетчатом жакете и понял: они вовсе не вели за ним слежки, они пасли его, чтобы успеть предупредить Римму Степановну, когда она изучала папку с документами; скорее всего фотографировала их. Конечно же, они его пасли, потому-то, едва он направился домой, они исчезли и больше не возникали, да и сегодня не появлялись.

Какого черта он сейчас думает об этом! Впрочем, так поставлены его мозги. Но разве это нынче главное? Рушится вся его жизнь, все его многолетнее спокойствие домашнего уюта, который он так ценил и оберегал. Только что он думал: надо все остановить, не лезть больше хотя бы в дело Луганцева, но они сами по-мышиному пробрались в его дом и занесли сюда чуму.

— Так кто же все-таки тебя заставил?

Она коротко вздохнула, ответила:

— Судакевич.

Ну, что же, это похоже на правду. Да и кто другой мог это сделать?

— Давно?

— Лет десять назад.

— И на что он тебя поддел?.. Не могла же ты сама к нему прийти. Наверняка он тебя чем-то запугал… Чем?

Она посмотрела на пистолет и покорно ответила:

— Если ты уберешь пушку, то я скажу. Мне все равно.

— Что значит «все равно»?

— Я знала: когда-то это кончится. Убери пушку.

Он взял пистолет, хотел сунуть его в ящик стола, но она покачала головой:

— Нет. На место.

Значит, она знала и о тайнике. Он поднялся к полке, сунул пистолет в тайный ящичек и снова вернулся к своему креслу; пока он двигался, чувствовал — ноги держат непрочно, да и в горле пересохло.

— У меня был любовник. Инженер. Его уже нет. Он умер… Погиб… Если бы не умер, я бы, наверное, ушла к нему. Хотя он этого не хотел.

— И что?

— Меня вызвал Судакевич и показал фотографии… Я не знаю, как их сделали. Но он показал фотографии и предупредил, что может познакомить тебя с ними…

— Так чего же ты испугалась, если собралась уходить?

Она помолчала, потерла щеку, видимо, боясь, что она опять дернется.

— Любой мужчина, — проговорила она, — увидев такие фотографии, может убить… Может, — кивнула она.

Они уже несколько лет не спали вместе, она не приходила к нему, а он не стучался к ней; жили спокойной, тихой, размеренной жизнью, мало общаясь друг с другом. Их вполне можно было бы определить как чужих людей, но он и представить не мог, что весть о ее давней измене так зло ранит его. Даже тошнота подступила к горлу, понадобилось время, чтобы подавить ее.

— Это ты сообщила, что я занялся делом Луганцева?

— Я.

— Но теперь-то зачем? Неужели ты боялась тех фотографий?

— Не знаю… Может, привыкла подчиняться.

Он окончательно собрался, подтянулся и спросил жестко, как на допросе:

— Где пленка?

— Я закончила ее только сегодня и передала, когда ты ушел. Ко мне пришли через час после твоего ухода.

Теперь он знал все. Он взял папку с делом Луганцева, открыл ящик, сунул туда бумаги и охрипшим, жестким голосом произнес:

— Позвони своему Судакевичу, пусть он вышлет машину. Два часа на сборы, и чтоб твоего духа тут не было. Или я в самом деле тебя пристрелю. Будешь жить у сестры. И не попадайся мне на дороге.

— Хорошо, — сказала она. Покорно поднялась и пошла к дверям.

Внезапно остановилась, он подумал — сейчас она начнет просить, умолять, но удивился, какое отвращение исказило ее лицо.

— Я должна была уйти раньше, — сказала она. — Не получилось… Но хоть сейчас… Будь проклята наша жизнь!.. Ведь жить с тобой — все равно что грызть вонючие кости на помойке. Ты должен это знать. Если бы не было тебя рядом, не было бы и Судакевича и других подлецов. Плюю я на вас. Плюю! — И она громко хлопнула дверью.

Только сейчас он почувствовал, что весь мокрый, и лоб, и спина, и грудь, даже руки были липкими, а в голове стоял шум; стол начал качаться перед глазами. Он бережно снял очки, медленно пошел к дивану, неторопливо лег и сразу уснул, как провалился в тяжелую яму.

Разбудил его телефонный звонок. Он нашарил в темноте трубку и услышал голос Судакевича: