Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Феликс принял душ, надел джинсы, побрился. Затем снял с окна голубой занавес, сложил в сумку и, полный решимости действовать, отправился к соседу — пенсионеру-плотнику.

— Мне нужен плотницкий инструмент и обязательно в плотницком ящике, — сказал Феликс опухшему старому пьянице и положил на кухонный стол пятерку.

Пятерку как ветром сдуло, а на ее месте появился плотницкий ящичек с молотком, стамесками и, что особенно понравилось Феликсу, с топором.

Феликс надел халат с прилипшими опилками и засаленную плоскую кепку, засунул карандашик за ухо и удовлетворенно покрасовался в мутном зеркале. Натуральный плотник, вот кеды и джинсы немного портят картину, но и это сойдет, решил он, — несколько левый плотник.

В гараже он отыскал штыковую лопату с красной ручкой, опустил в «запорожце» боковое сиденье, погрузил ящичек с инструментом и выехал на улицу. Машину дергало, мотор заскакивал на одном цилиндре. Феликс в сердцах ругнул «запорожец», сравнив его с шелудивой собачонкой, бегущей на трех ногах, а иногда почему-то и на четырех. Но мотор прогрелся, потянул ровно, и Феликс с юга на север пересек город. Он знал план института, въехал в никем не охраняемые открытые ворота, свернул направо, остановил машину под старой акацией и был обрадован безлюдьем двора, тут же сообразил — преподаватели и студенты на уборке. Он испытывал пьянящий восторг риска, о котором говорил старый вор, и не сомневался — все будет хорошо. С ящиком в руках пересек двор, вошел в заднюю дверь и очутился в прохладе вестибюля. Уборщица, шмыгающая тряпкой, и швейцар в раздевалке, читающий газету, даже не удостоили взглядом. Да и два важных эскулапа в элегантных костюмах с дорогими дипломатами в руках не прервали беседу. По выхоленному лицу, золотому пенсне и важности манер Феликс в одном признал не меньше, как профессора, второй же, более суетливый и подобострастный, был фигурой помельче. Руки Феликса задрожали, и он со страхом осознал — если этот, в золотом пенсне, ректор — то провал, и как это я не подготовился и как не поглядел на ректора, даже имени не узнал? — и сию секунду как бы услышал старого вора: «А на какой хрен тебе их имена? На кого смотреть хочешь? На отца смотри и делай свое дело». Феликс громче, чем следовало, поставил ящичек, почему-то взял в руки топор и посмотрел туда, за пальму, в угол. Там, в оранжевых лучах и решетчатой тени от листьев пальмы, стыл пыльный скелет. «Василий Васильевич Федуличев, — прочел Феликс табличку меж плоскостопных фаланг, — завещал свой труп науке. Он и после смерти служит человечеству». И остановилось время, шум утих, и вестибюль, полный оранжевого закатного солнца, и эскулапы, швейцар с уборщицей отплыли в небытие. Перед лицом был серый скелет с пыльными глазницами.

Феликс, сглатывая ком, погладил маленький череп отца, вспомнив его огромную голову, а грудь, некогда атлетическая, богатырская, и вовсе удивила хилостью ребер. Он опустил взгляд на тазобедренные кости, на плоские стопы, вспомнил его гигантский торс, короткие ноги и валкую утиную походку, на которую так досадовала мама, и спохватился, что непотребно так разглядывать и рассуждать о наготе мертвого отца, застеснялся, зашептал:

— Стоишь здесь в углу, отец, и до войны, и при немцах стоял — тебе не стыдно, не больно, ты вещь с инвентарным номерком — экспонат, и земля не принимает тебя, отец.

Феликс не слышал, что швейцар, опустив газету, обращался к нему, не видел, что эскулапы прервали беседу и смотрели на него. Он очнулся лишь после того, как уборщица проехалась шваброй по ногам и прокричала:

— Чего остолбенел?! Тебя спрашивают!.

— Что вам надо? — прорезался голос швейцара, и все смотрели на Феликса.

— Приказано в мастерскую, — подхватился Феликс. — Приказано — в красное дерево зашивать… будем… приказано остеклить. Значит — в шкаф стеклянный… приказано.

Феликс опустил топор в ящик.

— Кто ж, позвольте узнать, так умненько распорядился? — тихо и вкрадчиво заинтересовалась «фигура помельче».

— Не иначе Виталий Николаевич, — снизошел до ответа профессор.

— Приказано в стеклянный шкаф зашить скелет, — играл дурака Феликс, — и поставить вот здеся, под часами… Сверху часы, а снизу, значит, скелет в стекле и чтоб получилось: момент в море.

Профессор позволил себе улыбнуться и понимающе, глядя на собеседника, проронил:

— Мементо мори. Поддерживаю, вовсе не плохая идея.

— Конечно, конечно, — заспешила, засоглашалась «фигура помельче», — ай да Виталий Николаевич, какое тонкое наблюдение, какой великолепный творческий ход мысли: сверху, понимаете, часы, а под ними… понимаете, символ.

— Вот как? Значит, ты символ, — прошептал Феликс и взялся за каркасную трубу, хотел поднять, но скелет лишь качнул конечностями, не сдвинулся. — Боже, да он на анкерных болтах… — испугался Феликс.

Но выручила уборщица:

— Тяни шибче! Вот так я его, чертяку безбожную, тягаю, четыре пуда в чугуняке весу. Тяни!

Феликс напрягся и немного откантовал станину. Скелет раскачивался, стучали кости. Эскулап, разговаривая, наблюдал, и, когда в вестибюль заскочила парочка перепуганных студентов, он подманил их и приказал помочь. Студенты бросились исполнять, подхватили чугунную подошву и, чуть не выбив двери, потащили во двор. Феликсу с ящичком в руках оставалось лишь утихомиривать молодцов, когда чугунину грузили в машину.

Скелет лежал на откинутом сиденье, Феликс укрыл его халатом и завел мотор. Сперва он выехал к вокзалу, затем на объездную дорогу, а когда город остался позади, свернул на юг. Машина пересекла пару деревень, асфальт перешел в проселок, все сужающийся и более крутой. Феликс взъехал на порыжевший холм, потом на плато и снова на холм. В панораме стекла все цветастей, все рельефней и крупней надвигались фиолетовые горы с плоским контуром Чатырдага.

При очередном подъеме вдали справа над обрывистым склоном рыжего холма Феликс увидел одинокое зеленое деревце с плоской и сбитой набок кроной, деревце, будто ладонью поддерживавшее небо, понравилось Феликсу. Дорога повела вбок, и деревце исчезло. Проехав километра два, Феликс круто свернул на запад. Машина запрыгала по каменистому плато, Феликс старательно объезжал валуны, и за пригорком прямо перед капотом возникло искореженное деревце. Под ним и остановил машину. Яблонька-кислица росла в углублении, и это обрадовало. Вокруг каменистое и желто-выгоревшее плато, а под деревцем зелень. Не иначе как много лет назад сюда угодила бомба, не меньше двухсотки, потом горные ветры наполнили воронку землей, и выросла яблонька, а грунт здесь должен быть мягкий, размышлял Феликс, доставая лопату.

Сперва он срезал слой дерна, отложил его в сторону и принялся копать. Земля действительно была мягкой, и он быстро выкопал могилу, узкую, но неглубокую, потому что лопата заскрежетала по скале. Ну и этого хватит, решил он. Затем, вытащил скелет на землю между машиной и ямой, развязал на арматуре проволочки, сложил на груди конечности и укрыл голубой занавесью. Теперь уже под покрывалом, вырисовывая контур тела, лежал покойный. Феликсу стало грустно, он сел под дерево и закурил.

Солнце, хоть и осеннее, жгло бок, а вокруг на много верст растянулась юдоль людская. Прямо из-под ног холм сползал в золотое поле, и оно распростерлось до гряды еще зеленых тополей, с чуть видимой ниточкой шоссе в них и редкими проблесками от машин. Справа в долине, размалеванной дымами, словно на грязной акварели, лежал город. На юге, на фоне голубого неба, все так же, как и давно, в его, Феликса, детстве, возвышался вечный Чатырдаг. Окружающий цветной мир Феликс воспринимал как единую картину — видел и себя как бы со стороны, в земном пейзаже. За горой шоссе, среди скал и леса, петляло к морю, и Феликс знал там каждый поворот, спуск в бездну, и, как в юности, остро ощутил запах горячей хвои и прогорклый — гудрона. Будто наяву слышал сухой треск цикад и шипение расплавленной смолы под колесами велосипедов, когда компания с криками восторга и ужаса мчалась к морю. Затем в его воображении возник особенно цветной день, когда впервые в жизни он увидел море. Легковая выехала на перевал, и мама потребовала, чтобы убрали верх. Отец вместе с шофером дядей Володей сложил крышу, и солнце залило машину. Феликс был потрясен громадой вставших до самого неба сизых гор. Машина, скрипя тормозом, покатила вниз, и дядя Володя сказал: «Теперь без мотора до самого моря докатим». Все заговорили о море, а отец объявил: «Тому, кто первый увидит море, покупаю эскимо». Все всматривались, машина катилась по лесному прохладному коридору над бездной, и сразу за поворотом мама захлопала в ладоши: «Море! Я вижу море!» Дядя Володя включил клаксон, эхо музыкально аукнуло в горах, и взрослые рассмеялись. А маленький Феликс, вытягивал шею, всматривался, и сердце трепетало и билось, но над головой все кружили горы, а впереди были синий капот с собакой на пробке, сияющие фары, под них скользила серая масса шоссе, и совсем уже далеко, внизу, в зелени, виднелись еще петли шоссе, и одно голубое небо и никакого моря. Взрослые любовались профилем Екатерины на горе Демерджи, а Феликс готов был расплакаться, и вдруг там в синеве, высоко в небе, он увидел освещенный солнцем белый пароход. Восхищенный и обалдевший, он схватил за руку отца, затряс, забыв слова, наконец выкрикнул: «Мама, пароход повис в синем небе!» Взрослые рассмеялись. «Феленька, это море сливается с небом, — объяснила мама и погладила по голове, — великолепная картина, и очень хорошо, что тебя взволновала, ведь ты непременно станешь художником. Таким, как Репин или Айвазовский».