Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Нам нужно поговорить.

— Можно и не говорить — уезжай!

— Даже так? — И на мгновение руки, вентилирующие маникюр, повисли в воздухе. — Но все же почему? — спросила она, и в вопросе были удивление и даже испуг.

— Если даже и объясню, ты этого не поймешь.

— А ты объясни так, чтобы было понятно. — И пальцы опять замелькали.

— Уж очень ты вислозада и позвоночник у тебя прогнут в виде латинской буквы S.

— Это я? Я? Вислозада? — Она была поражена и испугана. — Очнись, милый. Ты посмотри, какие ноги, ты посмотри на эту фигуру. — Забыв о маникюре, она гладила, тискала и вытягивала свои действительно красивые ноги.

— Так ты ничего и не поняла, — сказал Феликс. — Вислозадость — это не форма, а образ мыслей, который калечит любую фигуру и любые ноги.

— А ты иногда бываешь не только хамоват, но и интересен. Но все же слушай. Мы изрядно поднадоели друг другу, все приелось, да это и понятно — любовь исчерпала себя. Ты начал хамить, а я все уже здесь видела и, прости, заскучала.

Господи, ликовал Феликс, да неужели это я и так спокоен — просто великолепен!

Он вызвал по телефону такси, вынес вещи, и они коротко распрощались. Такси покатило вниз по улице, и он наблюдал, оглянется ли Натали. Нет. Огненная копна волос не шевельнулась в заднем стекле. Он вернулся в комнату и опять открыл страницу с иллюстрацией. Теперь его интересовал спутник прекрасной путешественницы.

Седовласый, худощавый, изрезанный морщинами и повидавший свет. В нем Феликс видел самого Алекса Колвелла, подспудно и себя. Тебе, конечно, лучше, чем мне. Тебя еще не оставили. Ты еще скажешь чудесные слова, а надо ли? Где ответ? Или за всех ответил доктор Фрейд? Все разложил по полочкам. Инстинкт — никогда не соглашусь.

Феликс выпил, прислонил репродукцию к столу, юркнул в шкаф и извлек упакованный еще с тех давних пор Фролом Пафнутьичем портрет наркома. Он развернул рулон, прикнопил к шкафу, и на картине ожил расстрелянный. На Феликса теперь глядели трое: мама в черном домино, прелестная пассажирка нацелила черные окуляры, и виновато улыбался расстрелянный.

— Вот и я буду жить средь вас, остановленных на полотнах, жить с Ваняткой, с Белоголовым, с Фатеичем. Вот и я с вами, — бормотал Феликс. — Все мы, плохие и хорошие, опустили ножки над бездной…

Он неожиданно понял, что Натали действительно уезжает и жизнь его делает решительный поворот, и все пойдет иначе, и ценности станут иными. Но странно, он не ощущал потери, а наоборот, чувствовал себя просветленным, свободным и приближенным более к чему-то ясному, пока что таинственному.

Он пристально разглядывал прекрасную пассажирку и все более находил сходство с Верой. Он вспомнил Веру в этой комнате, в этом кресле — спокойную, уверенную, с рюмкой вермута в руке. Он даже услышал ее голос: «Феликс, не ломайте мой идеал, верните деньги, они не ваши». Боже, да при чем тут Вера? Уехала Натали, и за окном на веревке вытанцовывают забытые ею панталончики, а чемодана нет, и никогда, никогда он не увидит ее клетчатой сумочки. Он опустился на колени, положил голову на стул, на котором некогда висело платье, и чуть уловил леденисто-острый, но такой близкий запах ее духов.

Под внимательными взглядами расстрелянного, мамы, под черными окулярами дамы с белоснежного лайнера он пополз по комнате, отыскивая принадлежавшие Натали вещи, но тайный голос подсказывал, что делает он все не то и не так. Он нашел спичку, окурок в помаде, огненный завиток волос и пуговицу от джинсов. Как величайшую драгоценность, он сложил находки на стол, а пуговицу вертел в руках, мучительно вспоминая, был ли у нее костюм «Леви Страус»? Он заглянул в шкаф и удивился более — его джинсовый пиджак, его великолепный «Леви Страус» висел без пуговиц. Наверное, нитки перегнили, — подумал он. Стоя на коленях, он отыскивал пуговицы на дне шкафа. Он вспомнил сон — пуговицы, медные колокольчики на его груди издавали звон. Ну, конечно, я схожу с ума, и конечно, она уехала, а я медные пуговицы ищу.

Деревья гнулись и шелестели за окном, по комнате перемещались тени. Я должен увидеть ее и узнать, что произошло с пуговицами. Эта мысль сделала Феликса счастливым. Он увидит Натали. «Увидит! Увидит!» — хлопал в ладоши и подпрыгивал бесенок. Он вымолит прощение, и сам простит ей все — и режиссера, и профессора. Она вернется. Это и есть тот самый жизненный поворот. «Вернется! Вернется! Ты, чучело, ей желтые розы подари», — ликовал бесенок.

Феликс схватил телефон, и опять Диамарчик, опять полная страстного напора просьба — достать букет желтых роз.

— Именно! Именно желтых, — молил в трубку Феликс.

Когда шофер Дмитрия Сергеевича, оставив на кухне букет из желтых роз, увел из-под окна черный ЗИМ, Феликс, прижимая к груди розы, накалываясь и вдыхая тепло-пряный аромат, ушел мыслью в ту теплую звездную ночь: к ботаническому саду, к оранжерее, полной этого самого одуряющего аромата, к горбатенькому сторожу Коле и щерозубому псу. Он услышал лягушачий гомон и решил: все начинается сначала. Переполняясь тайным торжеством, которое сулило встречу с женщиной, он еще долго пребывал в «своей ночи», затем заспешил. Он все-таки надел джинсовый костюм и лихорадочно закалывал английские булавки, бормоча:

— Я должен узнать, где пуговицы, должен.

А из сумеречной комнаты, из-за золотого пенсне со слезой в глазах глядел на него расстрелянный. Пассажирка на миг растерянно опустила бинокль, и лишь мама была серьезна и задумчива.

— Я верну ее, верну, — сказал он им и вышел в темную вонь коридора.

На выезде из города он залил бензин и при ветре и полной луне, с оторванной пуговицей в кармане, но переполненный идеей, повел грязную машину на юг. Он обгонял троллейбусы, останавливался и в их голубом салонном свете изучал пассажиров — ее не было.

Наконец шоссе, голубое под луной, одолело перевал и помчалось черными лесными коридорами вниз, к пустым, осенним пляжам, к морю, слитому воедино с небом. Он вовсе не думал, что машина стара, резина истерта и может лопнуть или отвалиться колесо, а слева — обрыв, лес, а ниже — море.

Он гнал, охваченный идеей, пока наконец не засияла осенними немигающими огнями Ялта.

Было девять вечера. Он поставил машину у порта под платаном и переждал, пока начальник с красной повязкой на рукаве и с якорями на непомерно большой фуражке сухопутного моряка не заставил других водителей увести свои машины. Начальник возник и перед его «запорожцем», свирепо глянул в стекло, но не заметил в темноте притихшего Феликса, тот посчитал это хорошей приметой, и как только фуражка начальника отсверкала золотом за стеклянной дверью морвокзала, он смочил из фляги волосы, причесался и, прижав к груди букет, ступил на асфальт.

И два огромных, как небоскребы, лайнера, и набережная, и сама площадь сияли под лампионами так мощно, что Феликс закрыл глаза, постоял, думая — весь свет направлен на него, на давно немытые волосы, на сколотый булавками костюм, а главное, ставший таким абсурдным букет желтых роз, и почувствовал себя раздетым. Он пожелал исчезнуть козявкой в тени буксуса, чтобы осмотреться и привыкнуть. Ему всегда было хорошо под деревьями. Деревья наполняли уверенностью и силой, и куст шиповника тогда распахнул свои зеленые крылья и спас его, и вовсе не случайно начальник не увидел его в машине под платаном и не прогнал. Он захотел выпить, но в карманах была лишь пуговица и — ни копейки. Он решил успокоиться и опять закрыл глаза, прислушиваясь к разговору на ближайшей скамье.

— Пока белые искали свою науку, делали культуру и воевали, — картаво вещал иностранец, — строили небоскребы и города, черные занимались любовью. Лучше негр нет мужчин в кровать, лучше негр никто не любит. Никто не умеет это делать лучше негр. Белой женщине повезло, и она побывала в кровать негр. Она не может быть больше в кровать белого. Она может, как это у вас говорится, «любовь крутить только с негр».

И тут любовь — Феликс оглянулся и чуть не вскрикнул, так все стало нереально. В темноте на скамейке он увидел белую, размахивающую рукавами рубашку, увидел и женщин и с трудом различил черное, как смоль, лицо и такие же черные жестикулирующие руки негра. Он почувствовал себя обыденно и реально, но пустынная площадь, высившийся стеной пароход и сияющие крестами мачты там, в поднебесье, а главное, густо-фиолетовые в зеленых ореолах кипарисы и буксусы казались гигантской декорацией, на которую должен ступить он, с пуговицами-колокольчиками на груди, и все в нем испуганно опускалось.