Остров в глубинах моря

Вскоре появился Морис. Вальморен был уже на ногах и, размахивая руками и стуча по столу, встретил сына своей обычной канителью, но на этот раз — сопровождаемой воплями. Речь шла о том, что Морис его единственный наследник, что его предназначение — с честью нести титул шевалье и увеличивать вес и состояние семьи, добытые с таким трудом; что он — единственный мужчина, который может продолжить их род и династию, что для этого он и дал сыну образование, вкладывал в него свои принципы и понятие о чести; что он предоставил ему все, что только отец может дать сыну; и поэтому он не позволит своему отпрыску из-за какого-то юношеского порыва запятнать славное имя Вальморенов. Нет, поправился Вальморен, это не порыв, а порок, извращение, не что иное, как кровосмешение! И рухнул в свое кресло, задохнувшись. По ту сторону стены, с прижатым к отверстию ухом, Гортензия Гизо чуть не вскрикнула. Не ожидала она, что муж ее признается перед сыном, что он и есть отец Розетты — факт, который он так старательно скрывал от нее.

— Кровосмешение, месье? Вы сами заставляли меня глотать мыло, когда я называл Розетту сестрой, — привел свой довод Морис.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду!

— Я женюсь на Розетте, даже если вы ей отец, — сказал Морис, стараясь выдержать уважительный тон.

— Но как же ты женишься на квартеронке! — протрубил Вальморен.

— По всей видимости, месье, вас больше беспокоит цвет кожи Розетты, чем наше родство. Но если вы зачали дочь с цветной женщиной, вас не должно было бы удивлять, что и я тоже полюбил цветную.

— Наглец!

Санчо пытался успокоить их примирительными жестами. Вальморен понял, что так он ничего не добьется, и постарался говорить спокойно и вразумительно.

— Ты хороший парень, Морис, но слишком впечатлительный и большой мечтатель, — сказал он. — Послать тебя в этот американский колледж было ошибкой. Не знаю, какие такие идеи вложили там тебе в голову, по кажется, что ты не понимаешь, кто ты есть, каковы твое положение и ответственность, которую ты несешь перед семьей и обществом.

— Колледж дал мне довольно широкий взгляд на мир, месье, но это не имеет ничего общего с Розеттой. Мои чувства к ней сейчас такие же, какими они были пятнадцать лет назад.

— Эти порывы обычны в твоем возрасте, сынок. Ничего особенного в твоем случае нет, — уверил его Вальморен. — Никто не женится в восемнадцать лет, Морис. Выберешь себе любовницу, как и каждый юноша в твоем положении. Это тебя успокоит. Если уж есть то, чего с избытком в этом городе, так это красивых мулаток…

— Нет! Розетта для меня — единственная женщина, — перебил его сын.

— Кровосмешение — это очень серьезная вещь, Морис.

— Гораздо более серьезная вещь — рабство.

— А что общего между тем и другим?

— Очень много общего, месье. Без рабства, которое позволило вам бесчестить свою рабыню, Розетта не стала бы моей сестрой, — пояснил Морис.

— Как ты смеешь говорить так с отцом?

— Простите меня, месье, — ответил Морис с иронией. — Ведь верно: те ошибки, что совершили вы, не могут служить оправданием для моих.

— Да у тебя горячка, сынок, — произнес Вальморен с театральным вздохом. — Нет ничего проще и понятнее. Тебе следует сделать то, что все мы делаем в подобных случаях.

— Что же, месье?

— Полагаю, что я не должен тебе этого объяснять, Морис. Переспи наконец с какой-нибудь девицей, а потом забудь. Так это делается. На что еще нужна негритянка?

— Это то, чего вы желаете для своей дочери? — задал вопрос Морис, бледный, сжав зубы. По лицу его стекали капли пота, да и рубашка была влажной.

— Она дочь рабыни! Мои дети — белые! — закричал Вальморен.

Ледяное молчание воцарилось в библиотеке. Санчо попятился, потирая затылок, с чувством, что все потеряно. Тупость его зятя оказалась непоправимой.

— Я женюсь на ней, — повторил наконец Морис и быстро вышел, не обращая внимания на поток угроз, извергаемый отцом.

По правую сторону от Луны

Тете и в голову не пришло являться на бал; впрочем, ее и не приглашали, потому что всем и так было понятно, что это не для людей ее круга: другие матери оскорбились бы, да и дочке было бы неудобно. Она договорилась с Виолеттой, что та выступит в роли дуэньи Розетты. Приготовления к этому вечеру, которые потребовали нескольких месяцев терпения и труда, дали ожидаемые результаты: Розетта выглядела как ангел в своем воздушном платье и с цветками жасмина в волосах. Прежде чем сесть в нанятый для этого случая экипаж, Виолетта, в присутствии соседей, вышедших на улицу выразить свое восхищение аплодисментами, повторила еще раз Тете и Луле, что она намерена получить для Розетты самого лучшего претендента. Никто и представить себе не мог, что уже через час, когда на улице кое-кто из соседей все еще обсуждал событие дня, она вернется назад в ярости, волоча за собой Розетту.

Розетта влетела в дом как смерч, с тем видом упрямого мула, который в этом году сменил ее обычное кокетливое выражение, сорвала с себя платье и закрылась в комнате, не сказав ни слова. Виолетта была в истерике, визжала, что эта девка еще за все заплатит, что она едва не испортила им праздник, что она всех обвела вокруг пальца, заставила ее — Виолетту Буазье — потерять время, труды и деньги, потому что у этой паршивки и в мыслях не было стать содержанкой приличного человека, а бал для нее всего лишь предлог, чтобы встретиться с этим несчастным Морисом. В этом Виолетта попала в самую точку. Розетта и Морис сговорились, причем каким-то необъяснимым образом, ведь девочка никуда не ходила одна. Как она посылала и получала записки — эту тайну она отказалась открыть, несмотря на пощечину, которую влепила ей Виолетта. Все это подтвердило подозрение, которое у Тете было всегда: звезды — z’etoiles — этих детей располагались на небе рядом; иногда по ночам они виднелись очень четко — по правую сторону от Луны.

После сцены в библиотеке отцовского дома Морис решил навсегда порвать все связи с семьей. Санчо удалось немного успокоить Вальморена, а потом он отправился вслед за племянником в свою квартиру, где и нашел его в большом расстройстве и красным от жара. С помощью слуги Санчо раздел его и уложил в кровать, потом заставил выпить чашку горячего рома с сахаром и лимоном — на ходу придуманное средство, которое пришло ему в голову как временное лекарство от мук любви и смогло-таки погрузить Мориса в долгий сон. Санчо велел своему слуге менять Морису влажные компрессы, чтобы сбить температуру, но, несмотря на принятые меры, юноша провел в бреду весь остаток дня и добрую половину ночи.

Когда Морис проснулся на следующее утро, сильного жара у него уже не было. В комнате стоял полумрак, потому что занавеси были задернуты, но он решил не звать слугу, хотя хотелось умыться и выпить чашку кофе. Попытавшись встать за кувшином с водой, он почувствовал, что у него болят все мускулы, как будто он неделю скакал галопом, и решил снова лечь. Скоро пришел Санчо вместе с Пармантье. Доктор, который знал его с детства, не мог не повторить ту избитую мысль, что время утекает быстрее, чем деньги. Где они, все эти годы? Морис вышел в одну дверь в коротких штанишках и вернулся в другую уже мужчиной. Доктор тщательно осмотрел его, так и не поставив диагноза: картина еще не ясна, сказал он, нужно подождать. Он велел молодому человеку отдыхать, чтобы можно было понаблюдать за развитием процесса. На днях ему довелось пользовать двух матросов с тифом в госпитале монахинь. Об эпидемии не может быть и речи, заверил он, это отдельные случаи, но не нужно упускать из виду и эту возможность. Корабельные крысы переносят болезнь, и, может статься, Морис заразился во время путешествия.

— Я уверен, что это не тиф, доктор, — прошептал Морис, смущаясь.

— Что же это в таком случае? — улыбнулся Пармантье.

— Нервы.

— Нервы? — повторил Санчо, забавляясь. — То самое, чем страдают старые девы?

— Этого со мной не было с детства, доктор, но я ведь не забыл, и, верно, вы тоже. Помните Ле-Кап?