Апрельская ведьма

— Осторожнее! — говорит Биргитта. Не кричит, нет, голос ее глухой и тихий. Маргарета, справившись с управлением, сбрасывает скорость и проводит рукой по лбу.

— Откуда у тебя пиво? — спрашивает она, и голос у нее при этом так дрожит, будто на ее глазах только что разразилась мировая катастрофа. Биргитта кивает на дорогу:

— Тут поворот. Ты что, не видела знака? Или ты уже вообще не в Муталу едешь?

Маргарета бросает взгляд в зеркало заднего обзора и врубает поворотник, капельки пота выступили на верхней губе. Все равно ведьма климактерическая при всех шмотках и чудо-кремах... Ах! Какой запах! Можно подумать, настоящее пиво, а не дешевая моча! Но если этого хватит, чтобы ублаготворить и успокоить крысу, пока они не доберутся до Муталы, то ей, Биргитте, грех привередничать. Хлеба нет, так и корочке радуешься, как говаривала Старуха Эллен.

Маргарета останавливается на подъезде, не успев вывернуть на шоссе на Муталу. Тут совершенно пусто, ни единой машины не видно, но Маргарета дальше не едет, мотор глохнет, а она, вместо того чтобы повернуть ключ, падает мордой на руль и стонет:

— Ты их украла! Ты пошла на заправку и украла там пиво!

Когда она снова поднимает голову, морда ее пылает.

— Ты, видно, считаешь, что по дороге в Стокгольм я заеду на эту заправку и оплачу твое пиво? Правда? И мне придется объяснить им, что я позволила старой алкоголичке в сотый раз обвести меня вокруг пальца? — Она медленно качает головой. — Ни разу в жизни я не испытывала подобного унижения. Ни разу!

Биргитта не отвечает, только потягивает свое пиво долгими блаженными глоточками и ждет, когда Маргарета снова заведет машину.

Кстати, ей тоже есть что рассказать про унижения.

Можно, к примеру, рассказать, каково это, когда тебя называют блядью. Можно провести сравнение, можно написать трактат о том, в чем тут разница — когда тебя называют блядью в четырнадцать лет ни за что ни про что или в семнадцать, когда ты и правда уже блядь. Можно также описать ощущения, когда тебя именуют старой блядью и такой уродиной, что надо рожу ладонью прикрывать, а то пиписка валится.

Что хуже?

Ха! Дело вкуса, натурально, сама Биргитта склоняется к тому, что быть блядью все-таки хуже, чем только называться ею. Тогда можно было высоко держать голову, проходя по фабричному цеху, а услышав смешки и сальные шуточки за спиной, уговорить себя, что их порождает прокисшая стариковская похоть. Все ведь ясно: четырнадцатилетняя целочка, с пышной грудью и лилейно-белой кожей, она — цветок, который все мужики на свете мечтают сорвать и который поэтому властен надо всеми мужиками в мире.

И гораздо хуже, когда несколько лет спустя ты уже знаешь, что ты блядь и есть, понимаешь это умом и видишь, как живое свидетельство этого роется в своем бумажнике и в своих липких от гонореи трусах. Когда принимаешь пенициллин, как паинька, когда моешься и моешься без конца, но никогда уже не станешь такой чистой, чтобы тебя полюбил и простил тот, кого ты в самом деле любишь. Никак нельзя показать, что тебе просто хочется припасть головой к его груди и слушать, как бьется сердце. И поэтому приходится вечно его дразнить, колыхая голыми грудями перед самым лицом, хватать его руку, сидя рядом в машине, и засовывать ее между своих ляжек: пусть почувствует, что у тебя под узкой юбкой нет трусов. И от всего этого он порой воет от отчаяния и безумного желания и, сжав кулак, бьет эту блядь в висок как раз тогда, когда она почувствовала себя увереннее и позабыла, кто она такая. Нельзя забывать. Нельзя. Вот почему им приходилось любить и ненавидеть друг друга, орать и драться, день за днем, год за годом, до того самого дня, когда он набрал в шприц слишком много и оставил Биргитту наедине с ее виной. Ведь это ее вина, это она довела его до смерти тем, что была такой. Блядью.

А когда ты еще и старая блядь, такая уродина, что...

Ха! Иной раз хочется затоптать, забодать весь мир, харкнуть в рожу полицейскому (если подвернется случай), вышвырнуть к чертовой матери паразита, который слишком долго валяется в твоей квартире, и врезать всем и каждому, кто довел тебя до слез. А потом взять пивка, потому что ничего так не помогает от унижения, как пиво. Особенно если хорошее.

Биргитта проводит ладонью по верхней губе, отирая пену, и искоса поглядывает на Маргарету. Та завела машину, но едет гораздо медленнее, чем раньше. Интересно, завяли бы ее розовые ушки, услышь они этот Биргиттин рассказ, узнай Маргарета, что такое настоящее унижение?

Очень даже может быть. Биргитта зажимает пивную банку коленями и возится с сигаретной пачкой, пытаясь разорвать целлофан, чтобы ее открыть. Она не знает, откуда пришли эти слова и почему они вдруг неудержимо хлынули у нее из горла.

— Безотцовщина. Сукина дочь. Засранка. Сатанинское отродье. Вонючий поросенок. Грязная свинья. Грязнуха. Отродье помойное. Помойка. Поганка. Мерзавка. Проблемный ребенок. Дочь алкоголички...

Маргарета поворачивает голову:

— Что это с тобой?

Но Биргитта не может ответить, в ее глотке уже нет места другим словам, кроме тех, что десятилетиями туда набивались и теперь извергаются обратно.

— Шалава. Девка непотребная. Блядь. Сука вонючая. Сука сраная. Дешевка. Мокрохвостка. Мокрая давалка. В жопу траханная. Потаскуха. Скважина бухая. Сука-сбытчица. Марафетчица. Манда амфетаминовая. Проститут-тут-тут...

— Тише! — шипит Маргарета. — Тише ты!

Но Биргитта не может остановить прорвавшегося потока — слова теснятся и толкаются во рту, и никак не получается распечатать сигаретную пачку, словно это не пачка, а бронированный сейф. Она дерет и царапает прозрачную пленку, но ничего не выходит, ей больше никогда не открыть ни одной пачки сигарет. Руки трясутся, а рот все не в силах захлопнуться.

— Ведьма. Гадюка. Сосалка. Свинья. Дрянь. Алкашка. Бухая карга. Старая образина. Обманщица. Двурушница. Отброс общества. Попрошайка. Сифилитичка. Мошенница. Воровка. Убийца. Лгунья! Лгунья! Лгунья!

Маргарета почти выкрикивает:

— Тише! Затихни, ради бога!

И Биргитта затихает, она откидывается на подголовник и прикрывает глаза. Слова иссякли, и руки уже не трясутся. Наконец она подошла совсем близко к истине.

В то утро в доме было необычайно тихо, Эллен, Кристина и Маргарета сидели нахохлившись, словно стайка замерзших воробьев, у кухонного стола, когда Биргитта, просунув голову в дверь, сказала всем «пока». Лишь Эллен что-то пробормотала в ответ, а Кристина с Маргаретой — те просто кивнули. Устали, видите ли. Хотя обе пока только в школе учатся и им не надо вставать в такую рань, как Биргитте.

Моросило, осенний воздух был прохладен, легко дышалось, но подкатывавший автобус выпустил ей в лицо клуб зловонного выхлопного газа. Она скривилась и отвернула голову в сторону, как и все на остановке. Все — знакомые: старик Нильссон, старуха Блад и еще несколько. Все работали на «Люксоре» — те, кому на Машиностроительный, уехали предыдущим автобусом. Старик Нильссон никогда не упускал возможности сесть рядом с Биргиттой, он обычно читал газету, якобы не замечая, что прижимается к ней ляжкой. Биргитта, как правило, ему это спускала, хотя он был отвратительный старикашка, слюнявые губы и желтый табачный налет на зубах. Но он был начальник смены, и у него была власть над часами и минутами, над штампом на проходной и вычетами из зарплаты.

Он ухмыльнулся, когда увидел, что она села у окна и придерживает соседнее место.

— Доброе утро, — сказал он, усаживаясь. Потом развернул «Мутала тиднинг» на коленях и притиснул, как и ожидалось, ее бедром. Она лишь пробежала взглядом по газетному листу и отвернулась, глядя на моросящий дождь, пока до нее дошло, что именно она только что увидела. Она снова поспешно наклонилась над газетой, у старикашки дух перехватило, когда ее куртка распахнулась, открыв полурасстегнутую блузку и ложбинку между грудей. Да. Все точно. Сегодня пятое октября. Три года как умерла Гертруд. День в день.