Апрельская ведьма

Парад Мертвых

Вот идет мальчик-барабанщик через Вадстену, покуда тьма поднимается все выше от земли. Он сосредоточен: глаза почти закрыты, кончик языка высунут, а губы тихонько подергиваются в такт ударам по барабанной коже. У него здорово получается, хотя ему не больше десяти лет. Но короткие пальцы решительно сжимают палочки совсем взрослой хваткой, и он бодро ударяет ими по коже барабана без тени сомнения. Закрыв глаза, он твердит шепотом про себя простенькую песенку, чтобы не сбиться с ритма:

Барабанить он научился в местной музыкальной школе, но не там выучился этой песенке. Он — бенандант, но не знает об этом. Он знает только, что ближе к вечеру забрался к маме на колени, — хотя обычно этого не делал, ведь на нем была черная рубашка с Iron Maiden! — и прижался своей белокурой головой к ее груди. Ему сделалось как-то не по себе. Вроде бы просто очень захотелось спать. А мама поцеловала его в лоб и сказала, что он — что-то горячий, может, простыл немножко, и что лучше пойти прилечь, хотя время еще раннее. Она ненадолго присела на краешек кровати, держа его руку в своей и глядя на развешанные им по стенам картинки, чуть улыбаясь этой мужественной романтике. Kiss. Iron Maiden. AC/DC. Кожа. Заклепки. Свирепые оскалы. Она взглянула на его короткопалую руку, покоящуюся в ее ладони, погладила указательным пальцем нежную кожу и подумала, что из этой руки вырастет рука мужчины. Каким мужчиной станет ее сын? Хорошим, это она знает, потому что у него доброе сердце. Он и его младший брат просто рождены, чтобы жить музыкой и книгами, песнями и картинами. Она встала, погладила его лоб и опять улыбнулась. Он потеет во сне, как потел с самого рождения.

Уже тогда она знала, что все будет хорошо: ведь он родился в сорочке.

А теперь этот мальчик, еще не знающий, что он — бенандант, проходит улочками и переулками Вадстены со своим барабаном. Ему кажется, это сон, будто он все еще в своей постели, что он просто спит под неусыпными взглядами кумиров тяжелого рока и что создания, которых он время от времени видит сквозь полузакрытые глаза, не что иное, как сонные грезы. Он не знает, зачем барабанит. Не понимает, что такова его миссия — сзывать на парад бенандантов и всех, кто умер в прошлом году. Завтра — день равноденствия. Сегодня в ночь мертвые воспоют жизнь.

Я отчетливо его слышу, хотя пока еще пребываю в собственном теле. Сейчас наступило затишье; только спазмы заставляют меня изредка подергиваться, а в промежутках между ними я лежу совершенно расслабившись, слушаю барабан и гляжу на мир.

Мария вернулась в свою комнату и совершенно счастлива. Она сидит за своим столом, заключенная в конус света настольной лампы, и напевает себе под нос, вырезая очередное ангельское крыло из забытого ландстингом картона. Сумерки уже вползли в палату, укутав, словно шалью, ее плечи и спину. Ангелы на стенах, отступив назад, склонили головки набок и смотрят на нее, улыбаясь и мерцая, покуда их медленно поглощает темнота.

Но пока что ночь не настала. Небо за окном все еще почти такого же оттенка, как отцветающая Биргиттина сирень. Так бывает всегда. Последний день зимы угасает медленно. Пока еще мне все видно, из кровати я могу собственными глазами разглядеть парковку возле поликлиники. Клен на газоне потягивается спросонок, словно пытаясь достать до неба своими черными сучьями.

Там, должно быть, легко дышится, Черстин Первая и Ульрика, уйдя со смены, остановились на парковке в молчании и просто дышали, не улыбаясь, не разговаривая, а потом медленно подняли руки, прощаясь, и разошлись.

Пришла Черстин Вторая. Она несколько раз заходила нас проведать — в порядке ли мы с Марией и не сотрясают ли кого-нибудь из нас новые бури. Открыв дверь в последний раз, она принесла чашку — кофе для Марии, аромат для меня. Поставив чашку на Мариин стол, она подошла ко мне, приподняла изголовье еще повыше и, нагнув меня вперед, обтерла спину влажной салфеткой. Это было замечательно. Я вся взмокла от пота.

— Мы все время звоним Хубертссону домой, — сказала она, понизив голос. — Пока никто не отвечает, но скоро он должен подойти. И тогда он придет к тебе, ты же знаешь.

Я кивнула. Он придет. Разумеется, Хубертссон придет.

Сейчас я хочу отдохнуть в своем собственном теле, у меня не хватит сил заловить какую-нибудь чайку или ворону и летать над Вадстеной, высматривая Хубертссона. К тому же сегодня наверняка дефицит и чаек, и ворон, потому что во всех домах и квартирах по всей Вадстене все мужчины и женщины, рожденные в сорочке, уже стоят возле окон, молча призывая к себе своих бывших носителей. Теперь их птицы сидят на голых ветках и чистят оперенье, ожидая ночи, чтобы отнести своих повелителей на Рыночную площадь. Из опыта они уже знают, что это нетрудно. На подлете к площади бенанданты меняют обличья, они покидают своих птиц, становясь собственными тенями. Только одна-единственная птица на всю ночь остается носителем, одна-единственная птица кружит всю ночь над процессией мертвых. Моя. Но не сегодня. Бенанданты и те, кто умер в этом году, пройдут парадом по улочкам и переулкам без меня, они уйдут строевым шагом из города и дальше, вдоль по равнине, впервые за много лет не сопровождаемые черной птицей, что летит над их головами и кричит о давнем голоде. Птицы не будет. Но они так заслушаются своего маленького барабанщика, что даже не заметят, что меня нет. Ведь уже давным-давно у них не было своего барабанщика.

Я всегда удивлялась, что Хубертссон — не бенандант, ведь он родился в сорочке. Но я ни разу не замечала его тени между прочих теней. Очертания его всегда оставались четкими, сколько бы раз я его ни видела и своими и чужими глазами! Между прочим, из него получился бы отличный капитан бенандантов. Я отчетливо представляю себе, как он стоит на Рыночной площади и строит шеренги, как он отдает команды своим бравым подчиненным из бенандантов и как обнимает за плечи недавно умерших, утешая их, словно своих пациентов.

Ведь они всегда страшно растерянны, эти изувеченные жертвы аварий и бледные самоубийцы, бывшие инфарктники и раковые больные. Они недоуменно озираются, но не понимают того, что видят. Теперь это так непривычно — не прожить свою жизнь до конца, потому что люди нынче уже не знают, что каждому отмерено свое время и что ни одному умершему не дозволено покинуть мир прежде, чем истекут все отпущенные ему годы.

Эллен вела себя довольно спокойно, она не испугалась. Только удивленно смотрела по сторонам, торопливо улыбаясь и гладя себя пальцами по тому, что некогда было ее другой рукой. И погасила улыбку, лишь когда птица закричала пронзительным криком над ее головой, черная птица, вопиющая о давнем голоде.

Она так и не узнала, кто я. А теперь она уже совсем покинула этот мир.

Не сомневаюсь, Мария слышит маленького барабанщика, она напевает себе под нос его песенку: «Жить. Жить. Живы. Жить. Жить. Живы...» Она не сказала мне ни слова, с тех пор как вернулась сюда из гостиной, но теперь она повернулась ко мне и улыбается застенчивой улыбкой и поднимает последнего своего ангела, чтобы я могла видеть, какой он красивый. Я опускаю и поднимаю ладонь в знак согласия. Ангел и правда красив. Она заставила сиять серый картон ландстинга.

Кристина до сих пор в поликлинике, я знаю это, хотя нахожусь в собственном теле, — после того, как покинула наших с ней сестер перед «Постиндустриальным Парадизом». Я даже не утруждала себя закрыванием глаз, чтобы ее увидеть, — просто ее окно еще горит. Впрочем, горят вообще все окна поликлиники, даже Хубертссона, а его-то там нет. Так докладывает Хелена, снова и снова, — и Черстин Первой, и Черстин Второй. Видимо, в очередной раз глянув в его кабинет, Хелена зажгла там свет и разбирается с бумагами. Потому что она-то точно там. Я видела ее только что, прежде чем она заперла дверь. Поликлиника уже закрыта, но Хелена не спешит. Ее никто не ждет.