Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Тревожный взгляд, брошенный на него мадемуазель Жак, предупредил Алена, что следует выбирать выражения.

— А гости завтра приедут?

— Нет, сынок, не приедут.

— Никто-никто?

— Никто.

— О, тогда мы весь день будем играть с тобой вдвоем!

— Меня тоже не будет.

— Ты уезжаешь? Когда?

— Скоро.

— Зачем?

А в самом деле, зачем? Но как объяснить пятилетнему человеку, что два-три часа в атмосфере этого дома для его отца невыносимы? Слишком о многом напоминает ему здешняя обстановка.

Экономка тоже была удивлена. Спускавшаяся по лестнице горничная спросила:

— Внести чемоданы, месье?

— Я ничего не взял с собой, Ольга.

Зазвонил колокол. Об оконное стекло, звеня, билась оса. Он и забыл, что на свете есть осы.

Обедать сели втроем: он, Патрик и мадемуазель Жак. Овальный стол был украшен синей фаянсовой вазой с большим букетом цветов.

— Ты не взял филе, папа.

— Сейчас возьму, я задумался.

— Что с тобой, ты устал?

— Да, было много работы.

Он не солгал, работы было много. Грязной работы. Той, какую обычно человек проделывает лишь раз в жизни: нисхождение в глубины своего «я». Он соскреб с себя оболочку, соскреб все, до самого нутра, до сердцевины, так что кровь выступила. Теперь это уже позади. Раны не кровоточат. Но можно ли от него требовать, чтобы он стал прежним человеком?

Минна не догадалась, что сегодня утром ей выпало на долю соприкоснуться с чем-то таким, что ей наверняка никогда больше не доведется испытать.

Но и здесь, дома, никто об этом не догадывается: ни Патрик, ни няня, ни Лулу…

Ален ел, улыбался сыну.

— Мусик, можно налить мне в воду капельку вина?

— Завтра. Ты же знаешь — вино только по воскресеньям.

— Но завтра не будет папы.

Мадемуазель Жак вопросительно посмотрела на Алена и налила Патрику в стакан несколько капель вина.

Завтрак тянулся бесконечно. Окно было раскрыто. Слышалось пение птиц. Иногда в комнату залетали мухи, кружили над столом и стремительно уносились в открытое окно, навстречу солнцу.

— Подать кофе в салон?

Салон. Холл. Будто никогда и не было слова гостиная.

Ален прошел туда, сел в кресло, обитое коричневой кожей. Он увидел, что капот «ягуара» жарится на солнце, но не было душевных сил подняться и отвести машину в тень.

— Пойду посмотрю, позавтракал ли Фердинанд. Он обещал сделать мне лук.

Мадемуазель Жак не знала, уйти ей или остаться.

— У вас будут какие-нибудь распоряжения, месье Ален?

Он долго думал.

— Нет, пожалуй, никаких.

— Если позволите, я пойду посмотрю, что делает Патрик.

Ален допил кофе, поднялся по лестнице и обошел все комнаты второго этажа. Потолки были низкие, обстановка почти вся в деревенском стиле. Грубая крестьянская мебель. Но в целом все выглядело весело и просто.

Нарочито просто. Поддельная, фальшивая простота. Чтобы гости, приглашенные на уик-энд, ахали и удивлялись. Таким же поддельным, фальшивым был интимно-вкрадчивый тон журнала «Ты».

И таким же фальшивым был… Ни к чему! Слишком поздно! А может быть, слишком рано? Он открыл дверь в спальню. Волнения он не почувствовал.

Ален спустился вниз и застал Патрика в обществе садовника, который мастерил ему лук. Неподалеку стояла мадемуазель Жак.

К чему медлить? Ален подошел к ним, нагнулся к Патрику и поцеловал его.

— А на будущей неделе ты приедешь с мамой?

— Наверно.

Лук сейчас интересовал Патрика больше, чем отец.

Ален молча пожал руку мадемуазель Жак.

— Вы уже уезжаете, месье Ален?

— Дела, Фердинанд.

— Вам ничего не нужно? Может, захватите в Париж немного фруктов?

— Нет, спасибо.

Ален пошел попрощаться с Лулу.

— Кто бы мог подумать, месье Ален! — соболезнующе затараторила она, утирая глаза краем передника. — Женщина — такая…

Какая? Он отошел от Лулу, так и не узнав этого. Ален включил стартер, и машина вихрем вылетела за ворота усадьбы «Монахиня».

VIII

А теперь он будет пить. Теперь можно и должно. Все, что было сегодня, вплоть до мельчайших подробностей, и даже близость с Минной — все было решено и обдумано заранее. Как странно, что роль эта выпала на долю молоденькой фламандки, которую он впервые увидел только вчера и только потому, что случай привел ее к нему в дом.

Возможно, роль не бог весть какая значительная. Во всяком случае, менее значительная, чем это воображает Минна.

Времени в запасе оставалось еще много. Он пробыл на вилле меньше, чем рассчитывал. Он чувствовал, что задыхается там. Его отъезд — а он хотел уехать спокойно и никого не удивляя — походил на бегство.

Ален гнал машину на полной скорости, но не в направлении Парижа. Он достиг Эвре, через который ему уже не раз случалось проезжать. Он искал бар, но по сторонам мелькали фасады ярко-желтых или сиреневых бистро, где виски, конечно, не подавали.

Несколько минут он блуждал в лабиринте похожих друг на друга улиц, пока не заметил дорожный знак и надпись: «Шартр».

Шартр так Шартр. Он не проехал и пятнадцати минут, как заметил туристский мотель. Его вывеска изображала стоящую на газоне старую коляску. Раз мотель — значит, непременно есть и бар.

Действительно, бар в мотеле был. Бармен слушал по радио репортаж со скачек.

— Двойное…

Он чуть было не передумал, но бармен понял его на лету и схватил бутылку «Джонни Уокер». Не он один употребляет этот термин. Двойной скоч, двойное виски, двойное… От одних этих слов его мутило.

— Неплохая погодка для автомобильной прогулки.

Он рассеянно буркнул «да». Плевать ему на погоду.

К его программе она отношения не имеет. Он едет не на парад.

— Еще раз двойное!

— Кажется, вы у нас бывали.

Конечно, бывал, старина. Все и повсюду его уже знают. Даже там, где он никогда не бывал. Просто-напросто потому, что его фотография напечатана на первых страницах газет.

— Счастливо оставаться!

— До скорого!

Наверно, «ягуар» вызывал зависть. Ален снова дал полную скорость, хотя дорога не была приспособлена для такой езды. На двух поворотах он чуть не перевернулся.

Вот и Шартр. Прекрасно. Он знал знаменитые витражи Шартрского собора, но особенно запомнил ресторан с уютным баром на углу одной улицы. Разыскать его не стоило труда.

— Двойной скоч!

Кажется, пошло веселей. Алкоголь делал свое дело. Ален вновь пришел в свое обычное приподнятое состояние. По всегдашней манере ошарашивать людей, он решил подшутить над барменом, но шутка обернулась против него самого.

— Помнится, вы тут работали уже два года назад? А?

— Нет, месье, я поступил сюда в прошлом месяце.

— Где же вы жили раньше?

— В Лугано.

Ален никогда не бывал в Лугано. Промах! Ну и начхать! Не имеет он, что ли, права промахнуться?

Ален ехал вперед, смотрел на встречные машины, на водителей, крутивших с серьезным видом баранку.

А он всю жизнь поступал как раз наоборот, делал все с самым несерьезным видом, и люди верили, что он и вправду таков.

Глядя на его развязность, никто не заподозрил бы в нем робкого мальчика, изображающего из себя отважного индейца.

А между тем он был подвержен таким же страхам, что и его ближние. Иногда он даже бывал трусливей их. Например, не решался смотреть людям прямо в глаза. И чтобы побороть робость, он небрежно бросал им:

«Привет, заинька!»

Или:

«Ах ты глупышка!»

Это помогало. А они — они покорно терпели. Но в действительности освобождало ли это его от страхов, давало ли подлинную уверенность в себе?

Нет, он мало выпил. Сейчас, проезжая Сен-Клу, он снова сделает остановку. Там большое кабаре, где по субботним вечерам играет оркестр и можно потанцевать. Как-то он провел там субботу с одной из своих машинисток. Воспользовался отъездом Мур-Мур в Амстердам: она отправилась туда брать интервью. У какого-то американского ученого, если память ему не изменяет.