Стадия серых карликов

Рядовой генералиссимус не был бы вообще никаким генералиссимусом, если бы цель, идею не ставил выше самой жизни, пусть даже ценой собственной жизни, как в нашем случае, не норовил заполучить марлю. Читатель, должно быть, догадался, что в этом необыкновенном клубе получить ее можно было только после смерти, и клепаный металлист в коричневой шляпе вполне мог быть не доктором Зеваго, а самым настоящим Умертваго.

Надо сказать, что этот деятель, как только рядовой генералиссимус разоблачился и стыдливо прикрыл технически непригодный срам обеими кистями, не заторопился выдавать бессмертную марлю. Вместо этого он взял крепко за локоть и повел прямо через призраки классиков и их героев, которые и не думали расступаться, а пропускали сквозь себя Аэроплана Леонидовича и его провожатого, ни на секунду не прекращая вести литературную жизнь в кооперативном якобы туалете.

Точно также они прошли и сквозь призрачную дверь, на которой Аэроплан Леонидович успел прочесть надпись «Совет учредителей рядового генералиссимуса пера». Состав совета тоже весь был призрачным, весь марлевым. К Аэроплану Леонидовичу сразу же кинулся, обрадовавшись свежему собеседнику, Макар Нагульнов — в гимнастерке, галифе, сапогах и папахе набекрень, с усами и с плеткой — все это, конечно, из марли.

— Oh, I am glad to see you! Do you speak English? Don’t you? Oh, Cossack, it’s a pity. I would like to speak with you about Great World revolution. I wanted so much to speak about World revolution. But nobody here speaks my English 1, - затараторил Макар на импортном языке, и Аэроплан Леонидович вспомнил, на каком — ведь шолоховский герой учил английский, основательно готовясь к грядущей мировой революции.

Русский же он, видимо, забыл или не смел обсуждать на нем архиважные темы текущего момента. Расстроился Макар, хлестнул плеткой по голенищу, крякнул с досады…

Тут внимание Аэроплана Леонидовича привлекло существо в капоте, наброшенном на старинный вицмундир, и стало сразу ясно: перед ним Акакий Акакиевич Башмачкин — у кого же еще мог быть такой замордованный, пришибленный вид, если не у русского самого мелкого чиновника?

— Я, ваше превосходительство, осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ… — доложил Акакий Акакиевич и в назидание поднял указательный палец с несмываемым и в призраках чернильным пятном. — Секретари того… ненадежный народ…

— А ежели беспорядки? Нешто можно дозволять, чтоб народ безобразил? Где это в законе написано, чтоб народу волю давать? Я не могу дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать, то кто же станет? Никто порядков настоящих не знает, — сквозь Акакия Акакиевича проступил призрак унтера Пришибеева. — Обидно стало, что нынешний народ забылся в своеволии и неповиновении… Ну, да ведь без того нельзя, чтоб не побить. Ежели глупого человека не побьешь, то на твоей же душе грех. Особливо ежели за дело… ежели беспорядок… А еще тоже моду взяли с огнем сидеть. У меня записано-с! Кто с огнем сидит. Эй, Павел Морозов, вноси в протокол по губерниям: Курляндская… Тифлисская… Бессарабская… Петербургская… Московская… Киевская… Кемеровская… Донецкая… Воркутинская…

Унтер Пришибеев, далеко отставив от себя список, потому что очки его были слабоваты, диктовал мальчику десяти в лапотках, с красным галстуком на косоворотке. Павлик Морозов за маленьким столиком, от усердия наклонив голову набок и, раз за разом слюнявя химический карандаш, строчил протокол в ученической тетради.

— С надежным понятием недоросль! Вырастет — всем жизни даст, — отвлекся от диктовки унтер, чтоб отрекомендовать посетителю должным образом своего помощника.

Тут и загремели шпоры, что-то ударилось о кафель, и перед генералиссимусом собралось в единый образ нечто очень тощее и высокое, с копьем в руке и медным тазом на голове. В глазах странствующего рыцаря был океан боли и печали. Своего Росинанта он оставил, должно быть, в павильоне «Коневодство» — все равно в подземный туалет не въехать верхом, а Санчо Панса наверняка на осле мотался по магазинам, намереваясь обхитрить повальный дефицит.

— Поразмысливши хорошенько, государи мои, — продолжил великий Дон Кихот, и голос его катился по Вселенной, — невольно приходишь к заключению, что тем, кто принадлежит к ордену странствующих рыцарей, случается быть свидетелями великих и неслыханных событий. В самом деле, кто из живущих на свете, если б он въехал сейчас в ворота этого замка, и мы явились бы его взору так, как есть, почел и принял бы нас за тех, кем мы действительно являемся? Теперь уже не принадлежит сомнению, что рыцарское искусство превосходит все искусства и занятия, изобретенные людьми, и что оно тем более достойно уважения, что с наибольшими сопряжено опасностями. Нет, все это зависит от разумения, а тело тут не при чем.

Слова странствующего рыцаря насчет разумения и лишнего тела коричневой шляпой почему-то были поняты буквально: насчет разумения с рядовым генералиссимусом травить бессмысленно, а тело, что тело, его надо выбросить вон. И металлист в коричневой шляпе задумал дать ему под зад коленкой. Но перед тем как вышвырнуть Аэроплана Леонидовича на еще неприватизированную поверхность, напялил ему свой головной убор и сказал со смехом, что теперь он по-настоящему без штанов, но в шляпе, и сунул подмышку сверток с плакатами — по пути расклеишь.

Аэроплан Леонидович со своей стороны немного опешил, потому что у его провожатого вместо головы оказалась голая круглая коленка, со всех сторон одинаковая — торчит себе из джинсовой проклепанной насквозь куртки и никаких тебе ни черт лица, ни косметики, ни даже выражения. Да и откуда взяться выражению, разве коленка способна что-либо выражать? Аэроплан Леонидович, разволновавшись, совсем упустил из виду, что коленки способны все-таки к самовыражениям — грубо, некультурно и в столкновении с близвисящим задом.

Перед этим он все-таки обернулся назад, чтоб взглянуть на своих учредителей. Непонятно ему было ничего, но грустно. Скрывался в призраках какой-то смысл, что-то значило и то, почему все это происходило в туалете. Однако сдавать свой престиж он не намеревался: ведь ГОЭРЛО мы давно перегнали, реки буйные все перекрыли, человека мы в космос послали, к коммунизму дороги открыли!

Дон Кихот держал копье в левой руке, а правую беззащитно поднял над головой, открытой ладонью как бы призывая всех людей остановиться. Никогда Аэроплан Леонидович не бывал в Мадриде, однако он узнал этот жест — именно в испанской столице, на Plaza, бронзовый странствующий рыцарь безмолвно кричит раскрытой ладонью: «Люди, остановитесь! Одумайтесь!»

Вместо того, чтобы услышать этот крик, рядовой генералиссимус совершенно отчетливо почувствовал, как ему дали под зад коленом и вышибли на поверхность, к подножью хрущевского титанового монумента, который еще до открытия был прозван Мечтой импотента. Прикрывшись рулоном с плакатами, он зябко поежился, огляделся — вокруг всё словно вымерло, видимо, было давно за полночь. Подумал, что именно сейчас у него подходящий момент для встречи с участковым инспектором товарищем Триконем. Когда без надобности — моя милиция, куда ни глянь, везде торчит. А когда надо — нигде ее не найти, словно она и не существует. Что тут скажешь Василию Филимоновичу? На эротический театр сослаться? Мол, там такая форма одежда, так там положено, это не оскорбление общественной нравственности, а чистой слезы искусство.

— Стой, подлец! — разнеслось вдруг на всю Вселенную, и раздался за спиной жуткий звяк прослабших подков, болтающихся на копытах Росинанта. — Отдай заколдованный шлем Мамбрина! Стой! Или я тебя отделаю так, что тебе не поможет даже бальзам Фьерабраса!.. Остановись, холоп, или я тебя заставлю всю жизнь карабкаться по этой Мечте…

Рядовой генералиссимус с трусцы перешел на аллюр три креста, потому что подковы Росинанта в ночной тишине звякали уж очень страшно, а опыта борьбы с призраками у него не имелось никакого, разве что с призраком коммунизма, который бродил-бродил по Европе и который якобы обещался спиритуалисту Хрущеву объявиться ровно в восьмидесятом еще году. Но и с этим призраком они вроде были соратниками по борьбе, были по одну сторону баррикад.