Правда

Ленин ничего на это не ответил. Он молча смотрел куда-то в стену. Подбородок его вздрагивал. «Австралия, Австралия... Зелень... Ферма... Это Peugeot... А я не скажу про Пелагею... Конечно, ему незачем было убивать их... Ведь он надеется, что я снова приближу его к себе, если он поможет мне взойти на престол... Я не флейта, нет... Это Peugeot... Австралия, зеленая... Бабочки... Если не верить в это — то и жить не хочется... Уснуть — и видеть сны, быть может... Австралия... Почти как Атлантида...»

— Уйдите, — сказал он Дзержинскому. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, как он плачет.

— Вы бы вернули мне мою должность. Я столько трудился ради вас.

— Нет. Вы слишком любите кровь. Нет... Не знаю... Может быть, потом... Уйдите же, прошу вас. — И столько тихого и грустного достоинства было в жесте, каким он приложил к груди руку, что Дзержинский не посмел настаивать и вышел, очень мягко притворив за собою дверь.

Через пару дней Ленин был по делам в Петрограде. Он уже убедил себя в том, что его родные уехали в Австралию. Ведь человек всегда верит в то, во что ему хочется верить. Почти убедил...

Он зашел к Зиновьеву и внимательным взором окинул кабинет. Никаких следов блокирования с Троцким не было. «Слава богу, — подумал он, — если б оказалось, что Троцкий все-таки существует, я бы, наверное, застрелился».

— Сыграем? — предложил Зиновьев, протягивая на ладони колоду карт.

Ленин посмотрел на него. «И вправду растолстел, — мелькнуло у него в голове, — он похож на жирную бабу... Где тот мальчик резвый, кудрявый? Где она — наша беззаботная молодость? Неужели все хорошее ушло навсегда?»

— Нет, Гриша, — сказал он. — Что-то не хочется.

Обнаженный, он лежал на полу — навзничь, руки раскинуты в стороны, словно распятый на кресте. Пульс его почти не бился, грудь вздымалась едва-едва. Со стороны можно было принять его за мертвого или умирающего. Но демон поверженный еще не раз расправит крылья...

Пролежав таким образом чуть более трех суток, Феликс Эдмундович поднялся — ослабевший и шатающийся от голода, но неутомимый и грозный, как всегда. За время лежания у него в голове созрел план, превосходящий по изощренности и коварству все прежние. Он придумал, как одним ударом — нет, двумя, ежели быть точным, — решить сразу все стоявшие перед ним задачи: вернуть себе пост председателя ЧК и получить для этой организации максимальные полномочия, вновь завоевать доверие Ленина и до смерти запугать его, чтобы пикнуть не смел.

Он привел себя в боевое состояние: принял ванну и отправился наводить справки об одной особе. Его память хранила подробнейший каталог людей, с которыми ему когда-либо приходилось сталкиваться хотя бы на пару секунд. Эту миловидную подслеповатую жидовочку он повстречал лет десять тому назад, зайдя с визитом в дом к одному зажиточному анархисту: она была чем-то средним между гувернанткой и обыкновенной прислугою. Сам Феликс Эдмундович не обмолвился с ней ни словом, но хозяин, помнится, почему-то заговорил о ней — по его словам, это была несчастная, экзальтированная, почти что полоумная девушка, словно сошедшая со страниц романа Достоевского, более всего на свете мечтавшая выйти замуж за князя и разъезжать в собственном экипаже, но из-за своего низкого происхождения и истеричного характера обреченная до конца дней мыкаться по чужим домам.

Теперь, пустив в ход своих информаторов, Дзержинский узнал, что m-lle Каплан, благодарение Господу, жива и снимает комнатушку в Москве, кой-как зарабатывая на жизнь починкой белья; что она слепа как крот и стала еще более полоумною, чем прежде. Он узнал также, что родители девушки давно эмигрировали в Америку. Это было очень хорошо. Дзержинский сопоставил новую информацию с тем, что знал о прошлом Ленина и его частной жизни. Да, это придавало плану законченность и отточенное изящество... Воодушевленный, Феликс Эдмундович прикупил по дороге букет цветов и всякой снеди и пошел навестить бедняжку.

— Господин... ой, простите, товарищ Глинский... Вы страшно добры, что пришли навестить меня. Я так одинока! Только я вас не помню, как жаль... Да и зрение у меня совсем расстроилось.

— А я вас отлично помню. Ведь я вас маленькой на руках носил. Вы тогда еще пешком под стол ходили, дитя мое.

— Как поживают мама и папа? (Феликс Эдмундович сказал бедной Фанни, что приехал из Америки и привез привет от родителей, с которыми был знаком давным-давно.)

— Эти добрые люди, что вас приютили и вырастили? Они стары, больны... Но в общем поживают.

— Что вы такое говорите, товарищ Глинский? Я не поняла.

— О, Фанни, милая... Ведь эти прекрасные старики евреи совсем не ваши настоящие родители. Они вас удочерили в младенчестве. Вы не еврейка.

— Как это?!

— Ваша мать — полька. Прекрасная женщина. Ее имя Матильда... А ваш отец... но мне тяжело говорить о нем после того, как ужасно он поступил с вами и вашей матушкою.

— Расскажите, расскажите, умоляю вас!

И, сделав вид, что с неохотою уступает просьбам несчастной девицы, Феликс Эдмундович с запинками и экивоками поведал ей — пока что с недомолвками — историю ее рождения... Фанни только моргала от изумления. Оказывается, она была дочерью знаменитой балерины Матильды Кшесинской! Любовник Матильды, которого та любила больше жизни, бежал и бросил несчастную; Матильде пришлось родить ребенка тайно и отдать на воспитание чужим людям. Всю жизнь несчастная балерина безумно страдала от разлуки с дочерью.

— Кто он, кто? — жадно спрашивала Фанни. — Кто мой отец? Кто этот негодяй?

— Для чего вам знать это?

— Я... я бы его убила, — с силой произнесла она. — Он загубил жизнь матушки и мою...

— Ах, Фанни, Фанни... — Он подсел к ней ближе, взял ее руку, ласково погладил (внутри у него все переворачивалось от отвращения), проникновенно заглянул в подслеповатые глаза. — Он занимает очень, очень высокий пост. Он сумел этого добиться благодаря своей подлости. Это человек, который ходит по трупам и смеется. Он не только вам принес много горя. Это дьявол.

— Клянусь Богом, я его убью! — закричала Фанни. — Имя! Скажите мне имя!

— Ленин...

— Как?! Тот самый? Главный революционер? Председатель Совнаркома?

— А вы знаете еще какого-нибудь Ленина, дитя мое? — грустно усмехнулся Феликс Эдмундович.

— Я убью его. Помогите мне, пожалуйста!

— Ну, ежели вы так настаиваете...

Ужасная близорукость Фанни была важнейшим звеном в цепи событий. Да и позицию для стрельбы девушке было велено занять такую, что, будь у нее хоть одна извилина в голове, она поняла бы, что убийство вряд ли удастся. Ведь Феликс Эдмундович, несмотря на свою ненависть к рыжему болвану, отнюдь не собирался ликвидировать его. Ленин был удобной ширмой — до той минуты, пока не будет найдено волшебное кольцо. «Это слепое — ха-ха, каламбур получился — орудие никогда не выдаст меня. И в самом худшем случае — что она сможет сказать на следствии? Что к ней приходил некий человек с рыжей бородой до колен и синими волосами».

Утром 30 августа в кабинете Ленина раздался телефонный звонок. Владимир Ильич снял трубку. Настроение у него было хорошее. Оно почти всегда было хорошим с того дня, как он избавился от Железного. Но едва он услыхал истеричные вопли Зиновьева, как на душе у него вновь стало уныло.

— Гриша, ну что ты визжишь как резаный? Кого убили? Ах, Урицкого... — Ленину хотелось сказать «туда ему и дорога», но он не посмел. Взвалив на себя должность руководителя государства, он не мог, как прежде, ляпать что в голову взбредет. Стыдно признаться, но он теперь опасался даже Гришки. — Хорошо, хорошо, не хнычь. Я пришлю кого-нибудь разобраться... Нет, только не его, и не проси! Вы там вдвоем такого натворите...

Но, положив трубку, Ленин с досадой понял, что послать в Питер, кроме Железного Феликса, и впрямь некого. Уголовник и проходимец Петерс был ничем не лучше, а вдобавок глуп. При Дзержинском, по крайней мере, хоть карманных воришек иногда ловили. «Похоже, придется вернуть его на должность председателя ЧеКи... Ох, как не хочется...» Но тем и отличается правитель от обычного человека, что ежедневно вынужден делать то, чего не хочется, и не делать того, что хочется.