Холодная гора

Но в его состоянии разобраться во всем этом было трудно. Частично по собственному выбору, частично по необходимости Инман постился, поэтому все его чувства притупились. Он, с тех пор как съел медвежонка, в течение нескольких дней почти ничем не питался. Ручей сохранил звук голосов в тростнике своих вод, его донные камни постукивали друг о друга, что-то рассказывая, и Инман подумал, что они могли бы поведать ему о том, что здесь произошло, если бы он слушал достаточно долго. Но голоса изменились, стали неясными, и значение слов ускользало от него, как бы он ни старался их расшифровать. Затем он решил, что вообще не слышит никаких голосов, просто слова возникают в его голове, но даже тогда он не мог понять их смысла. Он был слишком опустошен, чтобы что-то чувствовать и понимать.

В его мешках не было еды, кроме нескольких грецких орехов, которые он нашел у сгоревшей хижины двумя днями раньше. На том месте ничего не осталось, кроме конуса закопченной земли, где стоял глиняный дымоход, и большого орехового дерева там, где когда-то было переднее крыльцо. Черная скорлупа лежала внутри маленьких гнезд в траве, выросшей вокруг ореховых оболочек, которые потом сгнили. Инман насобирал, сколько смог, орехов в мешок, но сразу есть не стал, так как чем больше он думал, тем больше приходил к выводу, что усилия, необходимые, чтобы их разбить, перевесили бы ту пользу, которую он мог получить, поскольку в каждом орехе ядро было не больше кончика его указательного пальца. И все же он не отказался от них, потому что считал, что, если отказываться от даров, которые дает тебе жизнь, тогда ты не достоин этой жизни. А еще он обнаружил, что ему нравится звук, с которым орехи стукались друг о дружку в мешке, когда он шел; этот звук был похож на сухой стук старых скелетов, висевших на деревьях.

Инман посмотрел на камень, где он оставил лечебные корешки. Сначала он хотел погрызть их, но потом передумал и бросил в ручей. Достав один грецкий орех из мешка, он и его бросил в ручей; тот упал туда с таким звуком, с каким испуганная лягушка плюхается в воду. Инман оставил другие орехи в мешке, так как решил не есть ничего, пока не найдет Аду. Если она не примет его, он пойдет дальше, поднимется по горе наверх и посмотрит, не откроются ли для него ворота в Блестящих скалах, как рассказывала женщина со змеями на щеках, которая утверждала, что они должны раскрыться перед тем, кто постился и кто опустошен. Инман не мог придумать ни одной причины, чтобы удержать себя от этого. Он сомневался, что в целом мире есть хоть один человек, более опустошенный, чем он сейчас. Он просто выйдет из этого мира и отправится в ту счастливую долину, о которой рассказывала индианка.

Инман наломал веток, развел большой костер на углях старого костра. Затем закатил в него два больших камня для тепла. Он долго лежал, завернувшись в одеяла, ногами к огню и размышлял о двух тропах, отходящих от развилки.

На рассвете следующего дня Инман и не думал, что снова будет спать на холодной земле. Он предполагал, что, оказавшись дома, порвет с прошлой жизнью и начнет новую, станет другим во всех отношениях: в своих жизненных планах, во взглядах на жизнь и даже в манере ходить или стоять. Утром он решил, что до наступления ночи он обязательно должен объясниться с Адой и получить какой-то ответ: «да», «нет» или «может быть». Он проигрывал эту сцену в уме в течение многих дней, когда шел и когда лежал в ожидании сна, во время каждой ночевки по пути домой. Он пойдет устало по дороге, ведущей в долину Блэка. Ему хотелось, чтобы все, что он пережил, отражалось на его лице и во всем его облике, но так, чтобы он выглядел героически. Он будет умытым и в чистой одежде. Ада выйдет на крыльцо просто по своим делам. Она будет в красивом платье. Увидит его и, конечно, сразу узнает. Она побежит к нему, приподнимая юбки, когда будет сбегать по ступеням, бросится через двор, через калитку, сверкая нижними юбками, и, прежде чем калитка захлопнется, они заключат друг друга в объятия. Он мысленно представлял эту встречу снова и снова, пока ему не стало казаться, что иначе и быть не может, разве только он будет убит по дороге к дому.

Эта воображаемая сцена возвращения домой вселяла надежду в его сердце, когда незадолго до полудня он подошел к дороге, ведущей в долину Блэка. Со своей стороны он сделал все, чтобы эта сцена осуществилась так, как он воображал, — он был усталый, но умытый и в чистой одежде. Накануне, понимая, что выглядит грубее, чем самый захудалый погонщик мулов, Инман остановился у ручья, чтобы вымыться и постирать одежду. Погода была слишком холодная для этого, но он соорудил костер из хвороста, а потом подбрасывал в него еще и еще сухих веток, пока огонь не поднялся почти до плеч. Он нагрел котелок воды почти до кипения, развернул кусок мыла, завернутый в оберточную бумагу, темный и скользкий от сала. Он лил воду на одежду, тер ее мылом, мял и хлестал о камни, а потом полоскал в ручье. Затем развесил одежду на ветках у костра и принялся за себя. Мыло было коричневое, с песком, оно содержало очень много щелочи, так что мыться им было почти все равно что сдирать с себя кожу. Инман нагрел еще котелок и мылся водой такой горячей, какую только мог вытерпеть, и тер себя мылом, пока кожа у него не побагровела. Затем он занялся лицом и головой. Он оброс новой бородой с тех пор, как брился в последний раз. Наверняка из него вышел бы скверный цирюльник, даже если бы у него были ножницы и зеркало. А не имея ничего, кроме ножа и отражения в заводи у берега ручья, вряд ли удастся ровно подстричься. Лучшее, что он мог сделать, — это нагреть как можно больше воды, намылить и прополоскать волосы, пригладить их пальцами и постараться уложить так, чтобы они не торчали.

Закончив мыться, Инман закутался в одеяла и сел у костра; так он и провел остаток дня, голый, но чистый. Он спал нагишом, завернувшись в одеяла, в то время как его одежда сушилась над костром. Ночью пошел было снег, но вскоре прекратился. Когда утром Инман оделся, его одежда по крайней мере пахла щелочным мылом, речной водой и дымом костра больше, чем потом.

Он шел к долине Блэка по тропам, не удосуживаясь искать дорогу, пока не оказался в паре поворотов от дома. Когда он приблизился к нему, из трубы шел дым, но не было видно никаких других признаков жизни. Тонкий слой снега лежал непримятым на дворе. Инман открыл ворота, прошел к двери и постучал. Никто не вышел, и он постучал снова. Он обошел дом, и там обнаружил следы мужских башмаков на снегу между домом и нужником. Задубевшая на морозе рубашка висела на веревке. Куры в курятнике захлопали крыльями и закудахтали, потом успокоились. Он прошел к задней двери и громко постучал. Через минуту окно на втором этаже открылось, из него высунулся черноволосый парень и спросил, какого черта ему понадобилось и зачем он поднял такой шум.

Инману удалось убедить парня подойти к двери и впустить его в дом. Они сидели у камина, и Инман слушал рассказ об убийстве. Парень поработал над историей в своем воображении и усовершенствовал ее настолько, что теперь она звучала как рассказ о сражении, в котором он сам храбро дрался, а Стоброд и Трендель были схвачены и убиты. И в этой версии последняя мелодия, которую играл Стоброд, была сочинена им самим, и сыграл он ее, понимая, что его смерть неминуема. Стоброд озаглавил ее «Прощание скрипача», это была самая печальная мелодия, которая когда-либо звучала на земле, и слезы текли из глаз всех присутствующих, даже у убийц. Но парень не был музыкантом, он не мог воспроизвести эту песню, не мог даже насвистеть ее, так что она, к несчастью, так и останется потерянной навсегда. Он бежал всю дорогу, чтобы рассказать эту историю женщинам, и они, оценив ее, настояли, чтобы он отдыхал и ел у них в доме столько дней, сколько ему потребуется, чтобы оправиться от горячки, которую он получил, скитаясь по этой горе. Горячка эта очень сильная и по некоторым внешним признакам может привести к смертельному исходу.

Инман задал парню несколько вопросов, но обнаружил, что тот не знал, кто такой Монро, и не мог сказать о компаньонке Ады ничего, что хоть как-то могло помочь понять, кто она такая, кроме того, что, кажется, она была дочерью скрипача. Парень объяснил ему направление, насколько мог точно, и Инману ничего не оставалось, как снова отправиться в путь.