Особые отношения

— Люси, мне пора, — извиняюсь я, но она смотрит не на меня. Она смотрит на Ванессу, вспоминает, что о ней говорил пастор Клайв, и безошибочно складывает части головоломки моей жизни, как только что я сложила ее.

Потом хватает свой рюкзак и молча выбегает из кабинета.

Я раньше не понимала, что роль свидетеля требует такого актерского мастерства. Как будто я выступаю на сцене в каком-то спектакле, до «премьеры» было все не раз отрепетировано, от интонаций в моем голосе до костюма, который лично подобрала мне Анжела (синее узкое облегающее платье и белый жакет — консервативно настолько, что Ванесса, увидев меня, стала смеяться и называть меня Мамашей Бакстер).

Да, я подготовилась. Да, теоретически я готова. Да, разумеется, я привыкла выступать перед публикой.

Но все же когда я пою или играю, то растворяюсь в нотах, плыву вместе с мелодией и забываю, где нахожусь. Когда я выступаю перед публикой, то безоговорочно верю: удовольствие получаю в первую очередь я сама, причем большее, чем те, кто меня слушает. С другой стороны, последний раз я играла в спектакле, когда мне было лет десять. Мне досталась роль початка кукурузы из «Волшебника страны Оз», и за тридцать секунд до выхода на сцену меня вырвало прямо директору на туфли.

— Меня зовут Зои Бакстер, — говорю я. — Проживаю в Уилмингтоне, Гравин-стрит, 68.

Анжела ободряюще улыбается, как будто я решила сложную математическую задачку, а не просто назвала свое имя и адрес.

— Сколько вам лет, Зои?

— Сорок один.

— Расскажите суду, чем вы зарабатываете на жизнь.

— Я музыкальный терапевт, — отвечаю я. — Играю в больницах, чтобы облегчить боль пациентам или поднять им настроение, связать их с внешним миром. Иногда я работаю в домах престарелых с пациентами с диагнозом «слабоумие», иногда — в ожоговом отделении с детьми, которым делают пересадку кожи, а временами — в школе с детьми-аутистами. Есть десятки различных областей, где можно применять музыкальную терапию.

И тут же вспоминаю Люси.

— Как давно вы работаете музыкальным терапевтом?

— Десять лет.

— Сколько вы зарабатываете, Зои?

Я отвечаю с легкой улыбкой:

— Приблизительно двадцать восемь тысяч долларов в год. Музыкальными терапевтами становятся не потому, что мечтают о богатстве. Я занимаюсь своей работой, потому что хочу помогать людям.

— Это ваша единственная статья дохода?

— Еще я профессиональная певица. Выступаю в ресторанах, барах, кафе. Сама пишу песни. Много этим на жизнь не заработаешь, но пение является хорошим подспорьем.

— Вы были замужем? — спрашивает Анжела.

Я знала, что последует этот вопрос.

— Да. Девять лет я состояла в браке с истцом Максом Бакстером. Сейчас состою в браке с Ванессой Шоу.

По залу прокатывается ропот, словно жужжание улья, — присутствующие переваривают услышанное.

— У вас с мистером Бакстером были дети?

— У нас как у семейной пары были серьезные проблемы с репродукцией. У нас случилось два выкидыша, а один ребенок родился мертвым.

Даже сейчас наш сын стоит у меня перед глазами — синий и застывший, словно мраморный, без ногтей, бровей и ресниц. Произведение искусства в процессе сотворения.

— Не могли бы вы объяснить суду природу своего бесплодия и какие шаги были предприняты вами как семейной парой, чтобы забеременеть?

— У меня поликистоз яичников, — начинаю я. — У меня всегда был нерегулярный менструальный цикл, и яйцеклетка созревала не каждый месяц. К тому же у меня была подслизистая фиброзная опухоль. Макс страдал мужским бесплодием, это врожденное. Мы начали свои попытки забеременеть, когда мне был тридцать один год, и за четыре года ничего не получилось. Поэтому, когда мне исполнилось тридцать пять, мы прошли процедуру ЭКО.

— И получилось?

— Я выполняла предписания врачей, колола различные гормоны и лекарства, и врачам удалось взять у меня пятнадцать яйцеклеток, которые оплодотворили спермой Макса. Три оказались нежизнеспособными. Восемь оплодотворились, из этих восьми две подсадили мне, а три заморозили.

— Вы забеременели?

— В первый раз нет. Но когда мне исполнилось тридцать шесть, разморозили оставшиеся три эмбриона. Два подсадили мне, а один выбраковали.

— Выбраковали? Что это значит? — спрашивает Анжела.

— Как мне объяснили доктора, у таких эмбрионов мало шансов привести к желательной беременности, поэтому их решают не сохранять.

— Понятно. На этот раз вы забеременели?

— Да, — отвечаю я. — Через несколько недель случился выкидыш.

— Что произошло потом?

— Когда мне исполнилось тридцать семь, мы прошли еще одну процедуру ЭКО. На этот раз у меня собрали двенадцать яйцеклеток. Шесть успешно оплодотворили. Две подсадили мне, две заморозили.

— Вы забеременели?

— Да, но на сроке восемнадцать недель случился выкидыш.

— Вы продолжали прибегать к ЭКО?

Я киваю.

— Мы использовали два замороженных эмбриона для очередного цикла. Один подсадили, второй погиб при разморозке. Беременность не наступила.

— Сколько вам тогда было лет?

— Тридцать девять. Я понимала, что у меня осталось не так много времени, поэтому мы наскребли денег на новый цикл ЭКО. Когда мне было сорок, у меня вырастили десять яйцеклеток. Семь оплодотворили. Из этих семи три мне подсадили, три заморозили, а одну выбраковали. — Я поднимаю глаза. — Я забеременела.

— И?

— Я была самой счастливой женщиной на земле, — негромко призналась я.

— Вам был известен пол ребенка?

— Нет. Мы хотели, чтобы это было сюрпризом.

— Вы слышали, как малыш шевелился у вас внутри?

Даже сейчас ее вопрос вызывает в памяти эти неспешные перевороты, эти ленивые, смягченные околоплодной жидкостью кульбиты.

— Да.

— Вы не могли бы описать, что испытывали, когда носили ребенка?

— Я наслаждалась каждой минутой своей беременности, — отвечаю я. — Этого я ждала всю жизнь.

— Как Макс отреагировал на вашу беременность?

Она говорила, чтобы я не смотрела на него, но мой взгляд словно магнитом притягивает к Максу, который сидит скрестив руки. Сидящий рядом с ним Уэйд Престон время от времени что-то черкает в своих бумагах дорогой авторучкой «Монблан».

«Как мы до этого докатились? — удивляюсь я, глядя на Макса. — Почему я не предвидела этой беды, когда смотрела в твои глаза и клялась быть с тобой вечно? Почему не предвидела, что однажды полюблю другого человека? Почему не предвидела, что однажды ты возненавидишь меня за то, кем я стала?»

— Он тоже радовался, — говорю я. — Частенько прикладывал наушники от плеера к моему животу, чтобы ребенок мог слушать его любимую музыку.

— Зои, вы доносили ребенка до срока? — задает Анжела следующий вопрос.

— Нет. На сроке двадцать восемь недель что-то пошло не так. — Я поднимаю глаза на своего адвоката. — Я как раз была на вечеринке, когда у меня начались сильные схватки и открылось кровотечение. Обильное. Меня тут же отвезли в больницу, подключили к монитору. Врач не смогла расслышать сердцебиение плода. Привезли аппарат УЗИ и минут пять — которые мне показались пятью часами! — обследовали меня на этом аппарате. Наконец мне сообщили, что отслоилась плацента. Ребенок… — Я сглатываю. — Ребенок умер.

— И что потом?

— Пришлось вызывать роды. Мне дали лекарство, чтобы начались схватки.

— Макс был с вами?

— Да.

— О чем вы в тот момент думали?

— Что это какая-то ошибка, — признаюсь я, глядя на Макса. — Что сейчас я рожу ребенка и врачи, когда он появится, суча ножками и плача, увидят, что ошибались.

— Что произошло, когда родился ребенок?

— Он не сучил ножками. И не плакал. — Макс опускает глаза. — Он был совсем крошечный. На нем даже жир не нарос, он был совсем не похож на других новорожденных. У него еще не появились ногтики и не отросли реснички, но он был само совершенство. Он был невероятно совершенный и такой… такой недвижимый. — Я ловлю себя на том, что подаюсь вперед и упираюсь в трибуну руками, словно в ожидании, и заставляю себя сесть на место. — Мы назвали его Даниэлем. Его останки мы развеяли над океаном.