Г. М. Пулэм, эсквайр

Кэй покраснела и взяла меня за руку.

— Иногда ты заставляешь меня чувствовать себя такой нехорошей!

— Ты никогда не бываешь нехорошей.

— Нет, бываю. Я нечестна с тобой.

— Я пришлю тебе цветы — приколи их к платью сегодня вечером, — гардении или желтые орхидеи, если ты наденешь желтое платье.

— О нет, нет! — воскликнула Кэй. — Гарри, прошу тебя, не надо!

35. Он определенно был не в настроении

Погода выдалась чудесная, словно стоял не конец ноября, а середина октября. Деревья уже обнажились, но яркое солнце пригревало еще довольно ощутимо, и газеты обещали на субботу хорошую погоду. В деловой части города все только и говорили о предстоящем матче.

Я всегда с удовлетворением отмечал, что обстановка в нашей конторе ничем не напоминала обстановку нью-йоркских контор, где люди вечно носятся сломя голову, есть у них дела или нет. Пусть в Европе шла война — нас она еще не коснулась. Служащие других контор забегали к нам обменяться мнениями о матче, и это напомнило мне нашу университетскую жизнь. Меня радовало, что вечером накануне матча мы устраиваем обед, радовало, что на нем будет шампанское.

— Мистер Пулэм, — доложила мисс Ролло, — звонит мистер Браун.

— Привет! — крикнул Боджо. Мне пришлось слегка отстранить трубку от уха. — Мы зацепили его. Он приедет.

— Кто?

— Да ты что! Рэнсом, конечно. Мы зацепили его.

— Да? Ну и прекрасно, Боджо.

— После матча, в семь часов, у меня состоится скромный обед, будут человек шесть-семь ребят и Рэнсом. Можно без вечернего костюма.

— Очень тронут, Боджо, но я не смогу прийти, честное слово.

— Не можешь? Это еще почему, черт побери?

— У нас гость. У Корнелии иные планы на вечер.

— Я приглашаю тебя, а не Корнелию.

— Вряд ли я смогу, Боджо.

Я никогда не мог понять, почему так трудно отказать Боджо в чем-нибудь. Вероятно потому, что он и не ожидал от вас отказа. Но как бы то ни было, я не имел ни малейшего намерения идти к нему на обед.

Биль приехал в половине шестого. Кэй была на кухне. Я отнес его чемодан в отведенную для него комнату и объяснил, что кран от горячей воды в ванной нужно открывать осторожнее, иначе оттуда внезапно вырывается с брызгами и шипением сильная струя. Затем я объяснил, как открывать форточку и внутреннюю раму, показал на всякий случай, где лежат запасные одеяла, а в заключение спросил, все ли теперь у него есть, что нужно.

— Ты прекрасно сделал, Биль, что приехал к нам, — сказал я.

Через некоторое время Биль спустился в гостиную; он показался мне несколько замкнутым, и я невольно подумал, что, может, сказал или сделал что-нибудь такое, что обидело его, но ничего припомнить не мог. У него был нездоровый цвет лица, он выглядел утомленным и осунувшимся, и я поспешил налить ему вина.

— После обеда мы отправимся спать, — сказал я, — и завтра можем поваляться в постели подольше. До начала матча у нас нет никаких дел, если только ты не захочешь съездить в клуб и поиграть в сквош.

— В сквош? Боже милосердный, конечно нет! В чем я нуждаюсь, так это в отдыхе. Как Кэй?

Я ответил, что с Кэй все в порядке и что сейчас она на кухне, объясняет специально нанятой официантке, какие и когда нужно ставить тарелки и всю прочую премудрость, а потом стал рассказывать, как все рады, что он стал интересоваться делами нашего выпуска.

— Да, да. Все мы по возможности должны вносить свою, пусть маленькую лепту, — согласился Биль и закурил сигарету.

— Так-то оно так, но это не основание выглядеть таким мрачным.

Он встал и принялся ходить по комнате.

— Биль, тебя что-то беспокоит?

— Кого? Меня что-то беспокоит?

— Если это так, скажи мне, в чем дело. Может, я смог бы чем-нибудь помочь.

Он быстро взглянул на меня, и на какое-то мгновение мы снова почувствовали себя друзьями.

— Так уж устроена жизнь, — ответил он. — Вот и все, — и налил себе вина. — За последнее время я довольно много думал о жизни.

— И я тоже. Ты уже написал свою биографию для нашего сборника?

— Ах, к черту все это! Давай не будем больше говорить о юбилейном вечере. Ведь это же всего-навсего ребячество.

— Понимаю. Но согласись, такие встречи не лишены определенного интереса — ведь все мы как-то живем, у всех у нас есть что-то общее.

— Извини, но для того, чтобы иметь с людьми что-то общее, вовсе не обязательно учиться с ними в каком-то проклятом университете. Все мы живем, а потом умираем… ну и что же?

Он определенно был не в настроении.

— Пока еще мы не умерли, — ответил я. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким живым, никогда еще не испытывал такого сильнейшего желания не сдаваться.

— Вот вам, пожалуйста! Ты попал в самую точку. В том-то и беда наша, что мы еще живем.

Биль всегда оставался интересным собеседником — в этом состояло одно из самых замечательных его качеств. Он был едва ли не единственным человеком из всех, кого я знал, кто умел разговаривать на отвлеченные темы.

— Видишь ли, Биль, жизнь тебя не очень трепала, а посмотри на остальных ребят из нашего выпуска…

— Могу я попросить тебя не говорить об этом проклятом выпуске? Из чего складывается жизнь? Из работы, существования, любви, женщин, денег и еще черт знает из чего! Однако все это не имеет ни малейшего отношения к тому, чему нас научили в школе.

— Ну, не знаю. Тебе, наверное, покажется смешным, но, по-моему, жизнь состоит главным образом в том, что мы играем в определенную игру.

Биль взглянул на меня так, словно я сказал нечто поразительное. Он осторожно провел рукой по волосам и похлопал себя по затылку.

— Боже! — тихо произнес он. — Что это за игра? Вроде тенниса?

— Нет, не совсем, но определенные правила существуют и в этой игре. Вот возьми, например, десять библейских заповедей — не пожелай жены ближнего своего, ни быка его, ни осла его…

Оживление исчезло с лица Биля, и он снова показался мне усталым и осунувшимся.

— Я никогда не желал ни чужого быка, ни чужого осла, но прелюбодеяния совершают многие приличные люди. Человек знает заповеди и все-таки нарушает их. Ты и представить себе не можешь, мой мальчик, как много людей грешны в этом.

В голосе Биля звучала терпеливая снисходительность, словно он разговаривал с подростком, и мне это не понравилось.

— Я говорю вовсе не о том. Конечно, бывают всякого рода исключения. Я хотел лишь сказать, что вот мы с тобой, Биль, руководствуемся определенными правилами.

Биль тихонько присвистнул.

— Не знаю, серьезно ты рассуждаешь или нет, но, честное слово, ты поразился бы, если бы знал больше. Тебе нужно почаще выбираться из дома и больше разъезжать. Кстати, почему мы вообще заговорили на эту тему?

— Не знаю. Но тема забавная.

— Вот тут-то ты и не прав. Ничего забавного не вижу. А знаешь, Гарри, если говорить о тебе, то есть одна вещь…

— Что именно?

— Из всех известных мне людей — ты единственный, кто не боится прямо сказать, что думает. То мне кажется, что ты самый настоящий болван, то я начинаю думать совсем обратное. Я просто не могу разобраться в тебе и, видимо, никогда не разберусь.

— Да, действительно, иногда я веду себя, как самый настоящий идиот, — признал я.

— Иногда, но не всегда. — Лицо Биля снова оживилось. Теперь он думал о чем-то другом. — Какие у тебя места на матч?

Я ответил, что где-то в нижних рядах стадиона. С тех пор как я покинул университет, мои места обычно были либо рядом с полем, либо на деревянных трибунах, иными словами — скверные. Выслушав меня, Биль еще больше оживился.

— Вечно с билетами такая история, — сказал он. — А вот я достал себе неплохое место, не стану уточнять, как именно. И знаешь, что я сделаю? Я отдам тебе свой билет, а мы с Кэй будем сидеть на плохих местах, около площадки.

— Очень великодушно, Биль, — ответил я. — Но Кэй, по-моему, такой вариант не понравится.

— Как это так — не понравится?