Сын аккордеониста

Я не знаю, куда нас повезли, потому что на головы нам надели мешки, чтобы мы не могли ничего видеть. Несомненно было то, что нас не оставили в Сарагосе, потому что мы ехали на машине еще три или четыре часа. Возможно, нас привезли в Мадрид. Или в Сан-Себастьян. В дороге с нами обращались очень грубо. Например, я пытался просить воды и, не успевая закончить фразу, получал удар ногой в спину или голову. Один удар совершенно меня оглушил. «Лучше молчи, Трику», – сказал мне Рамунчо, и тоже получил за это удар.

Когда с меня сняли мешок, я оказался в пустой комнате. В ней не было окон, только лампа дневного света на потолке. Со мной находились трое полицейских, не слишком молодых. Я незаметно поднес левую руку к спине, как будто хотел почесаться, и очень обрадовался, обнаружив, что кусочек ткани из Герники по-прежнему остается на обратной стороне моей рубашки. Я заставил себя вспомнить почти две тысячи убитых во время бомбардировки, особенно двух моих тетушек, которые были в то время совсем детьми, и запасся мужеством на случай побоев. Больше всего меня пугали ботинки со стальными носами; что у кого-нибудь из этих полицейских ботинки со стальными носами, как у детектива Мелитона; но вскоре я убедился, что это не так. Удары ногами не оставляли на моем теле ран.

После побоев меня поставили у стены, заставляя стоять навытяжку, не сгибая коленей, положили мне на макушку телефонную книгу и стали бить. Удары были сухие и сильные, и у меня по всему позвоночнику до самых ступней пробегала судорога. Я чувствовал, что мозг мой вот-вот взорвется. В промежутках, когда им приходилось поддерживать меня, чтобы я не упал без сознания, они задавали мне вопросы, требовали имен, хотели знать, кто возглавляет тюремный комитет, кто занимается координацией голодных забастовок, кто отвечает за деятельность освободительных диверсионных групп. Бессмысленно было отключаться, падать, ибо всякий– раз, как я это делал, двое полицейских вновь поднимали меня на ноги, заставляя стоять навытяжку, а третий кричал, повторяя мне все те же вопросы: «кто сейчас возглавляет тюремный комитет, кто координирует голодные забастовки, кто отвечает за освободительные диверсионные группы». В третий или четвертый раз, когда меня об этом спросили, я ответил, не моргнув глазом: «Почему бы вам не посмотреть в «Желтых страницах»?» На меня обрушилось столько ударов кулаками, что я потерял сознание.

Меня отвели в маленькую комнатку, и я немного поспал. Во сне, как будто это было самой что ни на есть обычной вещью, я увидел себя внутри космического корабля, плывущего в синем сияющем небе. Неожиданно рядом с собой я заметил Владимира Михайловича Комарова, самого моего любимого космонавта. «Мы сошли с орбиты, ситуация очень опасная», – сказал он мне очень спокойно. В это мгновение я наконец осознал свое положение и сказал себе, что, возможно, слова Владимира Михайловича Комарова – уже не часть сна, а признак того, что я впадаю в кому.

И тогда я услышал рядом с собой голос, отличный от голоса космонавта; похоже, он принадлежал пожилому человеку: «Твое сопротивление похвально, Трику, но больно видеть, как ты страдаешь понапрасну. Твои товарищи все нам рассказали. Скажу тебе больше: твои товарищи тебе продали». Открыв глаза, я увидел мужчину с очень белыми волосами, сидевшего на краешке койки. Выглядел он безукоризненно: волосы расчесаны на пробор, элегантный костюм. У него был вид священника из Опус Деи. Но на самом деле он был, разумеется, полицейским; из тех, кого принято называть «добрым полицейским», потому что на допросах ему приходится выполнять именно эту роль. «Что вы сказали о моих друзьях?» – спросил я его наконец. Сейчас, когда я пишу это признание, я все вижу очень ясно, но тогда мне было непросто собраться с мыслями. «Я сказал тебе, Трику, что твои друзья тебя предали». Он фальшиво улыбнулся. «Мои коллеги задали тебе изрядную трепку. По правде говоря, я противник использования столь радикальных методов, потому что, кроме всего прочего, в большинстве случаев, как правило, в этом нет необходимости. Например, в твоем случае. Тебе только следует назвать мне несколько имен, и все уладится. И поверь мне, имена нам нужны лишь для того, чтобы еще раз удостовериться. Они нам все рассказали. И сделали это еще до того, как их привезли сюда. Ты же меня понимаешь». То, что я слышал, было очень серьезно. «Я не верю», – сказал я.

Он вздохнул и встал на ноги. «Разве ваш провал не был немного странным? Разве не слишком просто вас задержали? И еще одно: ты слышал, как кричат твои товарищи в соседней камере? Ведь нет, правда? А вот ты визжал, как боров». – «Пристает все, кроме красоты», – сказал я ему. Он медленно закрыл дверь, но потом снова открыл ее. «Думаю, теперь тебе будут надевать мешок на голову. Попытайся не задохнуться». На этот раз он закрыл дверь быстрее. Он не хотел слышать моего ответа. «Вы потерпели поражение, это яснее ясного!» – крикнул я.

Когда я вновь оказался в обществе троих полицейских, я увидел на столе полиэтиленовый пакет, и у меня начали потеть руки. Я предпочитаю вытерпеть тысячу ударов, только бы не задыхаться. «Посмотрим альбом», – сказал полицейский, который вел допрос. Он разложил на столе несколько фотографий. Два других полицейских встали позади меня, надели на меня мешок и тут же его сняли. «Он довольно головастый, но ничего, влезает», – сказал один из них. «Кто это такие?» – спросил меня главный, показывая на группу молодых людей, прогуливавшихся на bateau mouche [23] в Париже. Я сказал ему, что никого не узнаю и что, кроме того, фотография сделана с очень далекого расстояния. Тогда он показал мне фрагмент той же фотографии. Я разглядел Карлоса рядом с одной девушкой из организации, которую звали Лусия. «Так кто это?» – снова спросил полицейский. «Если эти уберут мешок, я скажу». – «Имена!» – крикнул он, делая знак, чтобы те двое отошли. «Этого зовут Буска Исуси», – сказал я. Он посмотрел на меня с удивлением. Решил, что слишком все просто. Тем не менее он заставил меня повторить это имя и записал его. «А девушка?» – «Николаса». Он стал показывать другие фотографии. «Перучо!» – говорил я, или «Лухан», или «Кастильо», или «Монтальбан»: это были имена, упоминавшиеся в моих поваренных книгах. Но в какой-то момент я сказал «Кандидо», и он спросил: «Какой Кандидо?» И я чисто инстинктивно, поскольку уже одурел, ответил: «Ну, тот Кандидо, у которого запеченный молочный поросенок». И тогда один из стоявших сзади полицейских раздраженно крикнул: «Ты что, Хесус, не понимаешь? Он все время называет нам имена поваров». Тот, кого назвали Хесусом, начал ругаться – «Да как этот ублюдок может» – и два-три раза треснул меня кулаком. «Подожди, Хесус, лучше вот это». Мне на голову надели мешок, и мне показалось, что сердце сейчас разорвется.

Возле меня сидел Владимир Михайлович Комаров. Он показал мне на красную лампочку, горевшую на панели управления космическим кораблем. «Похоже, отказал какой-то клапан. В кабине остается все меньше кислорода». – «Это ведь плохо, правда?» – сказал я. «По моим подсчетам, кислорода у нас осталось минут на двадцать. А нам еще предстоит сделать семь оборотов вокруг Земли, прежде чем приземлиться в Сибири». Я посмотрел в окошечко иллюминатора: Земля отсюда казалась очень спокойным местом. Я разглядел контуры Северной Америки, а немного погодя – Гренландии; еще немного, и я смог различить гряду, образованную Норвегией, Швецией и Финляндией. «Мы очень быстро летим, правда?» Как раз в это мгновение красная лампочка погасла, и я обратил к Владимиру взгляд, исполненный надежды. «Нет, дружище. Ничего не исправилось, – сказал он, видя мое лицо. – Лампочку погасил я. Она нам уже не нужна. Мы знаем, в каком мы положении». – «Иными словами, у нас все меньше и меньше кислорода». – «Да, именно так», – «И что ты думаешь по этому поводу, Владимир? Мы умрем?» – «Полагаю, да».

В передней части кабины корабля находился прямоугольник, похоже, из стекла, и оттуда, слегка подняв взгляд, можно было увидеть звезды; множество звезд, тысячи и тысячи звезд, которые, соединяясь, образовывали пятна золотистой пыли. Вид был изумительный, хотя меня больше привлекала появляющаяся в иллюминаторе смена различных мест Земли: сначала возникло побережье Китая с подобием крючка, который, по всей видимости, был Кореей; затем Япония, казавшаяся с такой высоты чем-то вроде шарфика. «Не знаю, известно ли тебе, Владимир, что святой, проповедовавший христианство в Японии, был баском. Его звали Франсиско Хавьер». Он улыбнулся: «Не спрашивай меня о святых. Я не люблю религию. Это опиум для народа».