Австралийские рассказы

— Ну, ну, — сказал он неуверенно. — Продолжайте работать. Я скоро подойду посмотреть.

Карандаши вновь задвигались по бумаге и вновь раздалось шарканье. Но каждый ’ работал, как хотел. Только я имел серьезные основания опасаться. На моем чертеже карикатура на Циклопа была нарисована такими темными и глубокими линиями, что их нельзя было стереть бесследно, и я чувствовал, что даже старый Циклоп не посмотрит сквозь пальцы на такую проделку. В горнорудном училище меня, конечно, не станут наказывать, а просто вышвырнут вон. Собственно говоря, меня пугали только упреки родителей. При мысли о них меня бросило в пот, к тому же я совсем не хотел обидеть бедного Циклопа.

Он тяжело сошел с возвышения, и я яростно принялся стирать рисунок, но линии были видны по-прежнему, и карикатура стала еще более оскорбительной, чем раньше. Услышав за своей спиной дыхание Циклопа, я задрожал и решил, что пришел мой конец. Я не мог пошевельнуться от страха и чувствовал себя подлецом. Воцарилась тишина, и казалось, прежде чем он заговорил, прошло четверть часа.

— Ведь это просто рисование, — проворчал он. — Резьба никуда не годится. Нарисовано неплохо, но не годится. Чертежи нужны для того, чтобы по ним делать вещи, а не любоваться ими. Все остальное не надо было делать.

Я с трудом поверил своим ушам. Хотя мне было почти пятнадцать, я почувствовал глупое желание заплакать от радости и неожиданного чувства благодарности к Циклопу.

— Да, сэр, — пробормотал я.

— Карандаш должен быть острым, — продолжал Циклоп. — Пусть даже его придется точить двадцать раз за вечер.

— Да, сэр, — повторил я.

— А теперь сотрите все и начните сначала, — приказал он. — И не пытайтесь сделать чертеж похожим на гайку. Удовлетворитесь схемой. Вам все понятно?

— Да, сэр.

Циклоп побрел обратно к возвышению; я всегда считал, что со спины, особенно когда он идет. Циклоп был похож на толстую старуху. Но теперь, когда я увидел, как некоторые ученики смеются ему вслед, я готов был разбить им носы. Я думал о том, как после окончания занятий уговорю Штепселя вместе со мной заступаться за Циклопа и как мы вдвоем» разделаемся со всеми мальчишками, которые в будущем посмеют грубить Циклопу или смеяться над ним.

Тот день на Бурых озерах

Перевод Б. Саховалер

Не знаю, помнишь ли ты тот день, когда мы отправились на велосипедах к Бурым озерам?

Это был хороший день, один из тех удивительных дней, которые на первый взгляд ничем не отличаются от множества других, но благодаря каким-то особенным мелочам остаются в памяти. День этот был создан как будто специально для нас и завершился усталостью и умиротворением.

Начался он с того, что я подъехал к вашему дому. Твоя мать укладывала в плетенку яблочные пироги. В те дни пироги твоей матери нравились мне гораздо больше стряпни моей старушки. Моя мать бывала надежной опорой, если я попадал в беду, но когда все шло хорошо, она была просто женщиной, и, как ни печально, ей не удавались такие яблочные пироги, какие пекли в вашем доме, — сочные и рассыпчатые.

Я наполнил флягу водой из вашего колодца и приладил ее под седлом; ты привязал свою малокалиберную винтовку к раме, и мы тронулись в путь. Было раннее утро, сумки наши были набиты вкусной едой, и впереди предстоял длинный, длинный день…

— Только будьте осторожны, — сказала твоя мать. — И какая нелегкая вас туда несет? Вы только устанете, вернетесь ночью, а тут все будут с ума сходить — что с вами стряслось.

— Ладно, ничего с нами не случится, — ответил ты. — Мы гоняли на наших машинах в заросли куда дальше этих озер. Мы не маленькие.

И мы отправились. Бок о бок, крутя педали, катили мы по улицам городка. И хотя я и за миллион не взялся бы угадывать, о чем ты думаешь сейчас, — тогда я знал твои мысли совершенно точно. Ты, так же как и я, испытывал снисходительное раздражение по отношению к женщинам, которые не понимают, зачем мужчине нужно мчаться в такую даль и выбиваться из сил бог знает из-за чего! Я чувствовал, что мне надоел город, надоела и скучная работа у Симпсона. Я думал, что хорошо катить к Бурым озерам именно с тобой, а не с Дарки Грином или Сидом Уилсоном, или даже с Ларри Саммэрвиллем, хотя с ним мы часто вместе шатались по городу.

День начался как надо.

Взбираясь на холм Парсона, мы приподнялись с седел и изо всех сил нажали на педали. Мы оба взмокли. Добравшись до вершины холма, мы сделали привал, и я был страшно рад, когда увидел, что и тебе нужна передышка.

Мы сели на большие камни; под нами справа раскинулся город, слева простирались бесконечные заросли, через которые вилась узкая лента дороги. В городе над трубами поднимались дымки, а в зарослях пряталась молочная ферма Джексона, по двору которой бродили мычащие коровы, и больше ничто не двигалось. На много миль вокруг тянулась равнина, только холм Парсона возвышался над ней.

Помню, как я тогда посмотрел на тебя, немного волнуясь, потому что усомнился — так, на минутку, — смогу ли я выдержать этот долгий путь? У тебя в те годы ноги были мускулистые и крепкие, такие же загорелые и сильные, как у взрослого мужчины. Однако волноваться не стоило, и мои опасения быстро рассеялись: хоть я и был худым и весил мало, но знал по опыту, что езжу на велосипеде не хуже всякого другого.

Мы скатились с холма не крутя педалей и взяли хороший темп. Первые пятнадцать миль до заброшенного прииска дорога была широкая, прямая и довольно ровная. К этому времени тени деревьев у дороги стали короче, солнце поднялось уже высоко и палило нещадно. Мы снова вспотели, но ощущение было совсем не такое противное, как в те минуты, когда мы, задыхаясь, взбирались на холм Парсона. Теперь пот покрывал наши работающие мускулы, как смазка, охлаждал и освежал кожу.

Эти пятнадцать миль хорошей дороги мы непрерывно болтали. Мы ехали рядом и трещали без умолку — в среднем на каждый ярд приходилось по два слова. Мы высказывали вслух самые сокровенные мысли, которыми не рискнули бы делиться в присутствии других ребят, даже самых лучших, вроде Ларри Саммэрвилля. Вряд ли мы говорили что-нибудь особенно умное, наверное это была порядочная чушь, но наши слова появлялись вместе с каплями пота, смешивались с солнечными лучами и свежим воздухом, которым мы дышали, и сливались с ним в один неповторимо чудесный день.

После заброшенного прииска дорога стала хуже. Целых двадцать миль она петляла между скал. Там, где кончались камни, начинался песок.

К тому же она была узкая, и когда нас нагонял автомобиль, битком набитый людьми, дробовиками и бутылками с пивом, мы, проклиная пыль, сворачивали с дороги; а иногда нам приходилось съезжать в заросли и слезать с велосипедов. Но мы наслаждались этим днем, каждой его минутой.

У болота Ригли ты погрозил кулаком дороге и не переводя дыхания обрушил на равнодушные заросли поток всех известных тебе ругательств. Я тоже ругался и проклинал все на свете; мы называли себя дураками, но ни за какие коврижки не согласились бы оказаться где-нибудь еще. Мы съели пироги твоей матери и наполнили флягу болотной водой. Во фляге оставалось еще много чистой колодезной воды, но мы вылили ее, так как мутная, затхлая болотная вода казалась нам напитком, наиболее достойным поддерживать жизнь и силы настоящих охотников и пионеров.

Пробираться дальше по камням и песку, следуя за крутыми изгибами дороги, было нелегкой работой; мы ехали друг за другом и говорили мало. Ты задал темп и нажимал изо всех сил. Я понимал, что ты хочешь оторваться от меня, и примерно с милю мои мышцы ныли, и я ненавидел тебя. Но Потом оказалось, что я могу следовать за тобой без особого напряжения, и, снисходительно глядя на мелькающие передо мной напряженные мускулы твоих ног, я почувствовал что-то вроде покровительственного отношения к тебе. Когда мы добрались до Бурых озер, мы здорово устали, но сознавали, что совершили нечто выдающееся. Нам было хорошо.