Австралийские рассказы

— Обо мне не беспокойтесь, миссис Бригс.

Я уже рассказал ей о просьбе миссис Камерон не перекапывать клумбу.

— Все равно после той среды меня здесь, наверное, уже не будет.

Она тревожно посмотрела на меня.

— Да, тут сомневаться не приходится. Этот человек не любит, чтобы ему перечили.

— Я не миссис Камерон.

— Бедная женщина! Ужас, что будет сегодня вечером, когда он вернется. Он пойдет взглянуть на клумбу, перед тем как войти в дом. Я не думала, что она посмеет сделать это, но ей уже пора постоять за себя. Вам, пожалуй, лучше уйти. Она в гостиной.

Всю остальную часть дня клумба притягивала меня, как магнит. Работа моя была в другом конце сада. Но время от времени я подходил к клумбе, просто чтобы посмотреть, — такую радость мне это доставляло! Меня взволновало то, что миссис Камерон оказалась настоящей женщиной, увидевшей в этой клумбе нечто драгоценное и прекрасное. Маргарэт была ее дочерью, и хотя девушку, по-видимому, увлечение Ганса лишь забавляло, — ее мать, да благословит ее бог, не хотела допустить, чтобы, его чувство зарыли в землю, как дохлую кошку. Я не сомневался, что после моего ухода миссис Камерон спустится в сад и все время до возвращения мужа проведет у клумбы, снова, как сегодня утром, любуясь ею, погрузившись в мечты и наделяя ее поэзией и красками, которых сама была лишена в этом доме, где правит деспот.

И я тоже был одержим мечтой, хотя по возрасту мне это уже не пристало. Какое-то колдовство витало над садом, и по мере того как время шло, мной все больше и больше овладевали мечты; начавшись с очаровательных фантазий, они приобрели трагическую окраску. Все умирает в конце концов, и я видел перед собой послание Ганса не только таким, как в тот день, но и каким оно будет завтра, если Камерон пощадит его, и послезавтра, и до тех пор, пока не выгорит дотла.

Ганс, конечно, знал, что его любовь к Маргарэт была совершенно безнадежной, и в моем мозгу вновь и вновь звучали строки из Томаса Карлейля — прощальные слова Людовика XV, обращенные к Марии-Антуанетте: «Тебя, светлая душа, я никогда, никогда не увижу — во веки веков».

О чем другом мог думать Ганс, когда он писал свое живое послание? Я представлял себе его юное серьезное лицо, склоненное над податливой землей, его умные быстрые пальцы.

И вот теперь, когда нет Ганса и нет Маргарэт, тихий сад полон их присутствием, и с каждым днем символ любви будет расти, расти. Хрупкие растения окрепнут, распустятся, заполнят промежутки между буквами. И когда имя как будто исчезнет, что-то другое займет его место. И послание не утратит своей выразительности. Оно воплотится в краски; нежные, светлые оттенки цветов, которые я хорошо знаю, будут выделяться на темно-сиреневом фоне алиссума.

И для того, кто знает, надпись «Тебе, Маргарэт» останется неизменной. А потом, когда придут знойные летние ветры и обессилевшие цветы с каждым ливнем станут все ниже и ниже пригибаться к земле, голос Ганса все еще будет звучать…

Я не стал перекапывать клумбу. Но вечером, уходя из сада, долго смотрел на нее, зная, что это прощальный взгляд.

В следующую среду ничего не осталось. И хотя я ждал этого, но когда, стоя на дорожке, я увидел в рамке алиссума обнаженную землю, я испытал нечто большее, чем разочарование. Клумба казалась не просто опустошенной, а поруганной, в ней звучал вызов. Я представил себе, как Камерон, наблюдая за мной из дома, мысленно твердит: «Вот тебе — получай!»

А та, кому предназначался удар, должно быть пережила адскую муку, словно к ее ногам бросили изуродованное тело любимого человека.

Я направился к дому, всей душой ненавидя Камерона; кажется, никогда в жизни я не был так готов к бою, как сейчас.

В кухне царила тишина. Мне пришлось постучать два раза, прежде чем откуда-то из глубины дома послышались торопливые шаги миссис Бригс. Внутренняя дверь была открыта. Сетка от мух мешала мне видеть, но я услышал тяжелое дыхание и шарканье ног экономки прежде ее торопливого:

— Шш! Садовник, я иду!

Миссис Бригс открыла дверь с таким видом, как будто смертельно боялась, что ее застанут разговаривающей со мной. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а рука, протянувшая мне ключ, дрожала.

— Думаю, что он вам надолго не понадобится. Хозяин взбешен из-за этой клумбы.

— Он перекопал ее…

— Шш! Он сделал это в тот же вечер. Она ушла.

— Миссис Камерон?

— На следующее утро, как только он отвернулся. Мне тоже придется уйти, — здесь как в сумасшедшем доме. Он не верил, что она уйдет. Это потрясло его, теперь он уже не так уверен в себе — полночи ходил взад и вперед по комнатам.

Она боязливо оглянулась:

— Пожалуй, не стоит, чтобы нас видели вместе…

Характерно, что даже при создавшихся обстоятельствах Камерон подождал девяти часов, прежде чем выйти ко мне. Я твердо решил «почувствовать вкус его крови», как говорят у нас в Австралии, и поэтому занимался мелочами, с которыми можно было покончить в одну минуту, причем намеренно работал по соседству, с клумбой.

Я сметал с дорожки опавшие листья, когда хлопнула дверь и послышались твердые, тяжелые шаги. До самой последней секунды, борясь с нарастающим возбуждением, я сосредоточенно продолжал свою работу.

Но, взглянув на него, я испытал неожиданное чувство. Мне стало жаль его. Тот же застывший высокомерный вид, те же упрямые складки около рта, тот же нахмуренный лоб. Но чего-то не хватало. Не хватало ледяного спокойствия, которое было на прошлой неделе. Даже если бы мне не сказали раньше, я сразу, увидел бы, что он проводит ночи без сна. Глаза его помутнели, в них выражалась бесконечная усталость, и не суровое осуждение, которого я ждал, — а сомнение, как будто он пытался сопоставить что-то в моей внешности с тем, что он слышал обо мне, или с каким-то моим поступком.

— Доброе утро, мистер Камерон, — сказал я осторожно.

Он посмотрел мимо меня на свежеразровненную поверхность клумбы.

— Я только что засадил ее, — сказал я, кивая головой в сторону клумбы. — И замолчал, давая ему время решить, стоит ли вмешивать в наш разговор миссис Камерон. К моему удовлетворению, он только буркнул что-то нечленораздельное.

Потом я заметил, как он вдруг задержал дыхание, почти незаметным движением распрямил сильные плечи, и усталые глаза его загорелись мстительным огнем. Я понял, что он намеренно сдерживает себя и что, о чем бы он ни сожалел, на меня его чувства не распространяются. Он был так же готов к бою, как и я, и если и обдумывал план компромисса или примирения со своей семьей, то не собирался делать какого-то садовника свидетелем этого.

— Полагаю, вам ясно, — сказал он резко, — что мы потеряли драгоценную неделю из-за того, что вы не выполнили мое распоряжение в прошлую среду?

«Вот оно! — подумал я. — Никаких полумер, Джонстон».

— Тогда какого черта вы не засадили клумбу сами? Вы же вскопали ее.

Голова его чуть заметно дернулась назад, но вообще он принял это именно так, как я ожидал.

— Ах, вот как, — сказал он тихо; потом до неловкости долго смотре.;! на меня. Лицо его подергивалось, словно он собирался улыбнуться.

— Значит, таково ваше отношение к работе? — наконец спросил он.

— Таково мое отношение к вашим словам.

— Хорошо.

По-прежнему без малейших признаков досады он пошарил во внутреннем кармане и достал кошелек.

— За полдня. Вероятно, это больше, чем я должен заплатить вам при данных обстоятельствах. Можете убрать инструменты и отправляться домой.

Вот и все. Через десять минут я вел свой велосипед по дорожке в третий и последний раз. Около ворот я остановился, чтобы посмотреть на маленькую клумбу, уже усыпанную кое-где белыми лепестками калины.

Я тоже оставил послание из цветов: «Тебе, Барбара».

Человек на берегу Маррамбиджи

Перевод В. Маянц

Мы проехали из Мельбурна через Бендиго, Уэддерберн и Уйен, пересекли границу штата у Робинвейла, свернули на север к городку под названием Летт и через скотоводческие станции Брамо и Бруно по так называемой Прюнгльской почтовой дороге, в нескольких милях от города Балраналда, снова выехали на Мюррейское шоссе.