Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Об учебе здесь нечего и думать. Я же знаю, сколько тут стоит учение. Чтобы стать самостоятельным, мне придется найти какое-нибудь место или обучиться ремеслу.

В Германии, точнее говоря, в Восточной Германии я смогу закончить образование и принести пользу сотням людей, а это главное. И кроме того, Мария Луиза, если я не хочу с ней расставаться, сможет через некоторое время приехать к нам.

Он не ограничился одним разговором. Мы снова и снова возвращались к этой теме. Отец, который прежде всегда был моим другом, тут оставался непреклонным. Он был сильнее меня. Не стану рассказывать обо всем подробно.

Мария Луиза сказала: «Я предчувствовала, что ты уедешь».

Некоторое время ушло на подготовку к отъезду, на ожидание паспортов. Словно по уговору, в эти недели мы не говорили о разлуке. И только однажды на пляже, когда мы лежали рядом на песке, я почувствовал, что ее лицо мокро от слез.

«Не волнуйся, я сразу же вышлю тебе деньги на дорогу, — сказал я и добавил: — Если тетя Эльфрида или Элиза по одолжат тебе их сейчас».

«Ах, тетя Эльфрида, — мрачно сказала Мария, — все, что она говорит и делает, такое же ненастоящее, как цвет ее волос. — Она выпрямилась и сердито добавила: — Ей хочется заставить меня продавать блузки в ее магазине. И от тебя она потребовала бы того же».

С первых же дней я стал писать Марии Луизе обо всем, что увидел в Германии.

Миллионы погибших на войне. Миллионы и миллионы. Неужели такой страшной была вина, если таким было возмездие? Разрушенные города, люди с ввалившимися глазами, у которых едва хватало сил доползти до ближайшего пункта раздачи продуктов, за пакетиком овса или ячменя, порцией хлеба и горсточкой сахара. В Берлине, разыскивая друзей отца, мы перелезали через груды развалин вдоль давно уже не существовавших улиц. Старые и молодые рылись среди руин в поисках чего-нибудь пригодного для употребления или продажи, будь то винтик или продранный матрас. Обвалившиеся стены обнажали нутро домов, мы видели то ванную комнату, то спальню, иногда там мелькала чья-нибудь фигура. Случалось, на наших глазах обрушивался остов дома, погребая своих обитателей под обломками…

Уже в Антверпене, где наше судно останавливалось на стоянку, меня поразил горячий спор о том, посылать ли голодным немецким детям в разрушенную Германию рыбьи потроха, ястыки и молоки.

Так велика была ненависть к нацистским солдатам в порабощенных странах, где они уничтожили бесчисленное множество людей, что она распространялась даже на детей.

Лучше было бы в письмах к Марии Луизе не касаться этих впечатлений…

Он прервал свой рассказ. Помолчал. Я возразил:

— Нет, вы не правы. За долгие годы вы привыкли обо всем откровенно говорить со своей девушкой. К тому же не только для вас, но и для многих других то, что происходило во время войны, надолго останется загадкой, чудовищной загадкой. И те, в ком не убита душа, должны попробовать ее разрешить.

— О какой загадке идет речь?

— О недоступной пониманию бесчеловечности, о жестокости людей. А ведь этот же народ дал миру Гёте, Бетховена и не только их…

— Разве бесчеловечными и жестокими стали сразу все? Не знаю. То, что я видел, когда мы шли по разрушенному городу, я пытался сравнить с чем-нибудь мне известным. Я вспоминал нашу долгую поездку в автобусе в Минас-Жераис. Развалившиеся хижины, засыпанные красной пылью. Тогда нам с Марией казалось, что жизнь в них невыносима. Но сейчас я понял, что куда страшнее жизнь в этих развалинах, в открытых на все четыре стороны руинах.

Комната, где я сначала поселился, несмотря на разбитые и склеенные бумагой стекла, была приличной. Старушка хозяйка постепенно рассказала мне, где, в каком месте земного шара потеряла она каждого из своих сыновей, внуков и братьев. Нельзя сказать, чтобы она очень горевала. Всю жизнь у нее перед глазами был темный двор, а теперь здание перед ее домом разбомбили, и она видела из окон широкую улицу, обсаженную деревьями.

Иногда к ней в гости приходили две-три старушки, чтобы поглядеть на меня, чужака, а главное — получить в подарок от моей хозяйки немножко настоящего бразильского кофе. Они часами пересчитывали зерна, чтоб разделить их по справедливости.

В этом доме случилось ужасное происшествие, напугавшее даже мою ко всему равнодушную хозяйку. Под нами жила семья с несколькими детьми и стариком дедом. Как почти везде, буханку хлеба мать заранее надрезала на порции. Ночью в кухню пробрался обезумевший от голода дед и съел кусок буханки ломтя в два. Старший мальчик, проснувшись, застал его на месте преступления, и дед в приступе страха и стыда ударил мальчика кухонным ножом.

Этот случай я так подробно, как и все остальное, описал Марии в длинном письме. Я не соображал, что она вряд ли может что-нибудь понять из моих писем, напоминавших дневники. Почтовая связь только налаживалась, а Мария Луиза была очень далеко, в другой части света. Когда я получил от нее первое письмо, я еще не привык к своему новому окружению, но уже не воспринимал его как тяжкий гнет. Я раздумывал, стать ли мне детским врачом или заняться тропической медициной. Детские врачи, казалось мне, очень нужны. А о возможности изучать тропическую медицину в то время и мечтать не приходилось.

Мария Луиза писала мне еще в тот дом, где старик зарезал своего внука. Ей казалось, что в таких условиях невозможно сохранить достоинство и способность мыслить, а без этого для нее нет настоящей жизни. И восхищаясь мною, она все же боится, не пострадает ли наша любовь, не притупятся ли наши чувства, если будут постоянно подвергаться подобным испытаниям. Но она требовала, чтобы я и дальше писал ей обо всем, тогда она будет чувствовать себя рядом со мной, ощущать мое присутствие.

Да, люди были голодны и злы. Я рассказываю вам о том, что вы и сами знаете. Но иначе вы не поймете того, что чудесно связало меня и Марию и что оборвалось совсем недавно, вечером, накануне моего отъезда. Сколько уже дней продолжается наше плавание?

— Постойте-ка, по-моему, пять.

— Значит, окончательно все оборвалось шесть дней назад. Если такое вообще может оборваться, закончиться. Да, так на чем я остановился?

— На том, как голодны и обозлены были люди.

— В неосвещенных вагонах городской железной дороги слышались только жалобы, яростная брань, мольбы о помощи. Мне вспоминается, как однажды в таком переполненном вагоне, а может быть, на станции, всех вдруг поразила радостная, многоголосая песня, спетая сильно и с воодушевлением. Люди прислушивались, покачивали головами, и лишь когда мы проехали несколько станций, снова раздались жалобы и ругань.

Позднее я узнал, что песню эту пела группа только что основанного тогда Союза свободной немецкой молодежи.

Когда я стал студентом, в университете тоже начала создаваться организация Союза свободной немецкой молодежи. В него вступили убежденные антифашисты, ненавидевшие прошлое, одобрявшие советскую оккупацию и новые законы. Тогда к членам этого союза нередко относились, как к пропащим — их братья, их отцы были, а может быть и оставались, нацистами — на этих ребят иногда нападали на улицах, избивали в кровь.

Я вступил в группу СНМ, организованную на нашем медицинском факультете.

На мое счастье, в ту пору для студентов открылось временное общежитие. Здесь жили по три-четыре человека в одной комнате. Но вы ведь знаете, я не был избалован просторными квартирами. Как и в эмиграции, я соорудил себе стол из чемоданов. Преподаватели у нас были разные: прекрасные врачи, ставшие теперь знаменитыми, и два-три проходимца, обманом пробравшиеся на кафедры. Впрочем, это скоро выявилось и их выгнали. Несколько студентов, прервавших образование из-за войны, добросовестно учились вместе с нами.

Однажды мы узнали, что на Нюрнбергский процесс, который тогда еще не кончился, вызвали молодого врача. Он был ассистентом врача в концлагере и сделал десяткам заключенных смертельные инъекции. Он не явился по вызову. Он застрелился.