Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Мария рассказала мне, что во времена португальских вице-королей и императоров здесь добывали много золота.

Мы запаслись едой и отправились в далекий путь. В автобусе мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, неизвестное влекло нас так, что даже сердце щемило. Автобус, словно на крыльях, огибал грозные ущелья. Кружилась голова.

Простите, что я вам столько рассказываю об этих местах, но скоро вы увидите, что самое значительное повторяется: да, именно потому, что повторяется, оно и становится таким значительным и не погружается в небытие…

— Да нет, Трибель, пожалуйста, рассказывайте дальше. Расскажите подробнее о вашей поездке, — воскликнул я.

Вообще-то мне хотелось, чтобы Трибель больше говорил об этой стране и о том, что он там видел, а не о своей любви. Я никак не мог понять, почему он рассказывает о своей жизни именно мне, а не Гюнтеру Барчу, например, с которым, по-видимому, подружился. Может быть, потому, что я все время молчал, не задавал никаких вопросов, не высказывал своего мнения. Да у меня его и не было. Конечно, он потому и рассказывал все мне, человеку молчаливому и не высказывающему своего мнения…

— Мы переехали границу штата Минас-Жераис. На первой же короткой остановке на автобус накинулась толпа нищих торговцев с отшлифованными кусочками кобальта, агата и других полудрагоценных камней. Найти их здесь совсем нетрудно. Дорога сверкала на солнце. Иногда казалось, что вся она усеяна осколками драгоценных камней.

Испуганно, но с жадным любопытством мы вглядывались в неизвестное, открывавшееся по обе стороны дороги. Попутчики объяснили нам, что острые, правильные, словно созданные геометром холмы — жилища термитов. А если термиты по какой-либо причине покидают свои жилища, там поселяются змеи.

Дорога, деревья, хижины все более и более покрывались красноватой железистой пылью. Даже белье во дворе придорожной лачуги розовело от пыли, и одинокое жалкое банановое дерево, кормилец ее обитателей, тоже.

На некоторых остановках пассажиры выходили из автобуса, чтобы поесть. Мы экономили и только иногда покупали что-нибудь у ребятишек, белых и черных ребятишек в лохмотьях, продававших фрукты. Они с необыкновенным тщанием готовили фрукты для продажи, возможно, накануне ночью, словно это тоже были драгоценные камни. Апельсины с надрезанной кожурой, ананасы, сахарный тростник.

Мы устроились в Белу-Оризонти у родственников Элизы. Была душная ночь. Спали мы на веранде. Нас приняли приветливо, без особых церемоний. Рано утром, выпив по соседству чашку кофе, мы отправились в незнакомые горы. Деревни блестели на рассвете, к нам доносились запахи леса. Я сказал: «Наверно, так выглядит Тюрингия или Гарц». Мария ответила: «Нет, я думаю, там все совсем по-другому».

И я вдруг увидел ее глазами непроходимую чащу дикого бразильского леса, развалившиеся веранды домов — ни у кого в этих семьях не было сил починить их…

Когда автобус прибыл в Конгонью, мы не сошли вместе с паломниками в долине. От остановки в деревне, на вершине горы, к церкви надо было спускаться. Мы увидели ее издалека. Она сияла в утреннем свете, над крышами и лесом. В полном молчании мы быстро пошли к ней и, не входя внутрь, с трепетом и радостью стали спускаться по величественной лестнице.

У первой же статуи мы остановились. Ошеломленные, смотрели мы вверх на складки одеяния пророка. Красота и величие каменных изваяний потрясли нас. Мария Луиза осторожно дотронулась до камня, медленно провела рукой по одной из высеченных складок.

Внезапно рядом появился монах. Он молча посмотрел на нас, потом предложил рассказать об Алейжадинью и для начала повел в церковь. Мария Луиза перекрестилась. Дома она никогда не ходила в церковь, и я даже не знал, католичка ли она.

Когда мы вернулись к пророку, монах сказал: «Вот посмотрите. Ученик привязывал мастеру резцы к обрубкам рук. Это видно по зазубринам, там, где складки. Но лицо сделано так, словно художник работал только мыслью, не прикасаясь к камню руками…»

С площадки на площадку, от пророка к пророку вел нас монах. Мы с Марией случайно обменялись несколькими словами по-немецки. Монах спросил, тоже по-немецки:

«Откуда вы, дети?»

«Из Тюрингии. Я из Ильменау. А я из Эрфурта», — ответили мы.

Он сказал:

«А я из Баварии». — Его направил сюда орден несколько лет назад.

Я спросил:

«Вы скучаете по родине?»

Улыбаясь, он ответил:

«Моя родина всегда со мной».

«Я говорю о настоящей родине».

«Не будем спорить, дети, о том, что́ есть настоящая родина».

Больше он с нами ни о чем не заговаривал. Мы вместе спустились в долину, и на прощанье он приветливо сказал:

«Если хотите переночевать за небольшую плату, можете пойти в наш приют, вон там наверху, справа».

Но мы уже условились вечером вернуться в Белу-Оризонти.

Он покинул нас внизу, в долине, возле грота и пожелал счастливого пути.

Мы решили медленно подняться по лестнице, как если бы совершали паломничество. Обогнали старую мулатку в потрепанном, измятом платье. Она, бормоча что-то, поднималась по лестнице с видимым усилием. Я спросил Марию Луизу: «Что она бормочет?»

Мария Луиза, быстро увлекая меня за собой вверх по лестнице, ответила полушутя-полусерьезно, подражая стихотворному ритму: «Привет тебе, Мария! Да пребудет господь с тобою. На тебя снизошла благодать. Будь благословенна меж жен, и да благословен будет плод чрева твоего — Иисус. Аминь! Святая Мария, молись за нас, бедных грешников, ныне и в час нашей смерти».

«Какой смысл постоянно твердить одни и те же слова?» — спросил я. Мне показалось, что Мария Луиза не услышала моего вопроса, но она вдруг проговорила:

«И все-таки в этом есть смысл. У тебя тоже постоянно одни и те же мысли, одно и то же желание. Это чувствуется в словах, которые ты произносишь…»

Год спустя, когда мы прощались, она сказала: «Помнишь нашу поездку в Конгонью-ду-Кампу? Я тогда на лестнице все время молилась, чтобы ты остался. Наверно, я недостаточно сильная и недостаточно хорошая, раз мою молитву никто не услышал».

Мы плакали, я ее обнимал и клялся, что она самая лучшая на свете.

И все-таки я подумал: «Зачем она на прощанье возложила на меня такую тяжесть?» — и почти одновременно, может быть секундой позже, спросил себя: «Имею ли я право так думать?»

К нам подошел веселый Гюнтер Барч, сосед Трибеля по столу.

— Давайте ночью опять встретимся на мостике. И вы, Хаммер, приходите туда, если хотите как следует разглядеть Южный Крест, пока он еще виден.

Я сразу же согласился. С удовольствием послушаю объяснения звездного неба.

После обеда Трибель пригласил меня погулять. Я знал, что ему легче рассказывать, когда мы ходим.

— Мой отец, — начал он, — в начале 1946 года получил важное письмо. Письмо из Германии, от старого коллеги, который уже не раз писал ему после войны. Отец прочитал письмо вначале про себя, внимательно и сосредоточенно. Потом прочел его вслух. В Германии снова открываются университеты, говорилось в письме. Во всех областях ощущается недостаток специалистов, и те, кто это понимает, стремятся учиться и учить. Людям, выбитым из колеи, учение нужно, как хлеб жителям разбомбленных городов; планы восстановления уже выработаны.

И тут мой отец заговорил о себе. Врач его квалификации и его взглядов там крайне необходим. Он еще не знает, в какой город его направят. Что же касается меня, то, если я хочу специализироваться на внутренних болезнях, мне нужно закончить учение в Берлине или в другом городе.

Я яростно запротестовал. Ни за что на свете не желал я разлучаться с Марией Луизой. Причины, по которым отец хотел скорее возвратиться в Германию, казались мне неубедительными.

Отец молча выслушал меня, потом сказал: «Если Мария Луиза не достанет денег, чтобы уехать вместе с нами, там ты скорее заработаешь ей на дорогу. Немного сбережений, наверно, у нее есть».

В ответ на мои отчаянные возражения он твердо заявил, что один я не смогу здесь закончить образование и стать врачом. На какие средства я буду жить? Чем платить за учебу? За питание? За квартиру? Или из любви к Марии я изберу другую профессию? Может быть, стану продавцом в магазине? Буду работать с раннего утра до поздней ночи. А остальное еще труднее. Я пропаду здесь ни за что ни про что. Друзья выслали ему денег, их еле-еле хватит на дорогу, мне он не сможет оставить ничего.