Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Шагая рядом, он слушал меня почему-то с кислой миной, скривив губы и уставившись на свои ботинки. Странно, но и раньше эти несуразно-миниатюрные ступни каким-то образом влияли на мое восприятие даже самых сильных его стихотворений, ощутимо снижая энергию его поэзии.

Я продолжала говорить о том, как с любовью к Литературе он сумел создать в этом древнем очаге веры нетрадиционную атмосферу, что своим влечением к поэзии, стоящей выше всех культов, ему удалось расшатать окаменевшие за долгие века церковные рамки, чем поверг в смятение весь Ватикан и гильдию Кардиналов. Я пыталась изобразить ситуацию появления поэта-священника, опирающегося на закостеневшие церковные законы, но приводящего в действие иные, абсолютно новые, неписаные законы, создающие в Ватикане совершенно иную ауру. Мой коллега молчал. По его лицу было заметно, что сказанное ничего в нем не изменило. Я же, растрогавшись от собственных слов, часто покашливала, чтобы смягчить спазм, сжавший горло.

То ли от волнения, то ли от долгого разговора на ходу мы замедлили шаг. Цель, к которой, подгоняя время, я неслась, по ходу беседы потеряла свою значимость. И теперь мы просто прогуливались.

— Возразить нечего. Старик — настоящий поэт. И как ловко он использует свои возможности! — сказал он, и на его губах мелькнула улыбка умудренного жизнью человека.

В последнее время меня пугало и настораживало его саркастическое отношение к нуждающимся поэтам и прозаикам. Вместе с тем, какой-то не осознаваемой до конца стороной своих ощущений, я догадывалась, что эти «слабаки», о которых он отзывался с беспощадным юмором как о чуть ли не слабоумных, психически больных, своей преданной любовью к Литературе мешают ему в его особо важном учреждении, в высоком кабинете с плотно закрытой дверью, обитой кожей с обеих сторон, причиняя тайные страдания, связанные с чем-то, загнанным глубоко вовнутрь. И в нашу прошлую встречу, на том же узком тротуаре, разговорившись о друзьях и о минувшем, когда я принялась, оттолкнувшись от земли и устремившись к необъятным горизонтам Слова, увлеченно рассуждать о Литературе, он лишь улыбнулся со знакомой, злой иронией и сказал:

— Кончай эту комедию!.. Что за чушь! — Но тут же будто съежился, и тогда я поняла, что он боится Слова, как чего-то могущественного, способного уничтожить его.

Он и сейчас находился в напряженном ожидании опасности — его лицо и губы побледнели, хотя шагал он, не выдавая этого, медленной, вальяжной походкой, однако чувствовалось его стремление одержать верх в нашем словесном противостоянии.

Так, беседуя, мы довольно далеко удалились от места его работы. Казалось, он забыл о запланированной важной встрече и о чем-то еще более важном, а может быть, просто задвинул все это на задний план, так как с привычным, деловитым упорством продолжал разрушать мои воздушные замки.

— Искать чудо в этом мире — то же самое, что ловить птицу под водой. Все твои разговоры — это лишь… творчество. Чувства, работающие на вымыслы, — сказал он, будто поставил печать на исходящий документ, и умолк с видом жреца.

Я же, не желая сдаваться, напомнила ему о публичном извинении папы перед всем мусульманским миром за крестовые походы, когда он тем самым взял на себя ответственность за великие грехи, за разрыв связей между христианскими Западом и Востоком, за религиозные войны и инквизицию, даже за осуждение на пожизненное заключение, вынесенное инквизицией Галилею, о лично принесенном извинении перед всем человечеством… Припомнила и то, что через триста сорок лет после смерти Галилея, утверждавшего, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля и все остальные планеты — вокруг Солнца, по инициативе папы была создана комиссия, реабилитировавшая ученого, сняв с него все обвинения. Он, казалось, не слушал меня — шагал, поглядывая на витрины магазинов, и вдруг спросил:

— Ну как можно освободить человека от чего-то после его смерти? — и язвительно хмыкнул.

Я выложила ему свою гипотезу о возможном продолжении наказания, понесенного в земной жизни, на том свете. Это, похоже, совсем разозлило его, и он зашагал быстрее, больше не оборачиваясь ко мне.

Думая о его внутренних терзаниях, причине его смятения, я бередила свою совесть, обвиняя нас самих в том, что некогда выпустили из рук этого кентавра, одной частью принадлежащего Литературе, другой — важному учреждению с узкими коридорами. А иногда, вспоминая морщинистое лицо его желчной, недовольной всем на свете жены, видела причины всего произошедшего с ним в ней.

Яд, исходящий от этой женщины, я ощутила очень давно, на каком-то общественном мероприятии, заметив, что он обращается с ней как с чем-то смертельно опасным, с тайной осторожностью и трепетным почтением. Такое же отношение просматривалось и в его полных тревоги и страха стихах последних лет, посвященных ее туфлям, перчаткам. Он читал их без вдохновения, с непонятной, напряженной ответственностью, будто официальный документ. И его привычку с раннего утра до поздней ночи, зачастую и по выходным дням, засиживаться в своем кабинете, напоминающем одиночную камеру, я также связывала с нежеланием остаться один на один с этой женщиной.

Временами я сваливала всю вину за происходящее на саму жизнь, на весь мир, управляемый страшными законами материальности, стремящейся уничтожить все духовное. Шагая рядом, я вспоминала его далекое прошлое. Не имея возможности платить за свет и тепло, долгие зимние месяцы он замерзал со своей семьей в темноте. Семейные неурядицы проглядывали сквозь неопрятность его одежд, когда, подавленный беспросветной нуждой, придя на работу, он молча сидел в своем пыльном закутке и смотрел на нас оттуда отрешенным взглядом. В такие минуты он напоминал старого, мудрого филина, потерявшего всякие ориентиры среди обилия развалин, окружающих его с четырех сторон.

Вполне возможно, что причиной его страхов было совсем не то, о чем я думала. Были и другие причины его необъяснимому беспокойству, временами слой за слоем проступающему на его лице подобно крови, сочащейся из сокрытой раны. Но додуматься до них я не могла. Вернее, мне на это не хватало сил.

По количеству разноцветных таблеток, по обилию всевозможных капель, без которых он не обходился, я ощущала нарастание его пресловутого беспокойства, беспричинного страха.

…Свернув направо, мы вышли на Приморский бульвар. То ли от непрерывного курения, то ли от чего-то еще его лицо и волосы заметно поблекли. Затаив дыхание и двигаясь рядом бесшумными шагами, он, кажется, пытался уловить ход моих мыслей. Я же продолжала говорить о папе. Охваченная желанием окончательно развеять его несносный цинизм, я припомнила и ритуалы экзорцизма, неоднократно проводимые папой в одной из римских церквей, подробно описав один из них, где он освободил из сатанинских сетей молоденькую девушку, которой казалось, что дьявол смущает ее посредством радио, отчего несчастная тронулась умом и, издавая нечеловеческие вопли, каталась по полу.

— Дьявол витает над миром и завладевает нашими душами в самый неожиданный момент…

От слов папы о дьяволе лицо моего спутника наконец-то изменилось — на нем появилось выражение ответственности. Увидев это, я умолкла.

…В ту ночь мы встретились с ним еще раз — во сне, на том же тротуаре, около его особо важного учреждения. Сидела я в этом сне почему-то в его душном, полутемном кабинете, долго заполняла мелкими знаками и буквами какие-то чертежи, напоминающие проекты фантастических сооружений. От микроскопичности букв и умопомрачительного обилия знаков я ощущала слабость и дрожь в коленях, но никак не могла оторваться от этого важного поручения и, изнывая от собственной покорности, все заполняла и заполняла бесконечные графики и таблицы.

В конце этого мучительно долгого процесса заполнения таблиц мой бывший коллега, зажав под мышкой папки и встав передо мной, с торжествующей улыбкой сказал:

— Поздравляю, ваш приказ подписан. С завтрашнего дня вы приступаете к работе старшего инспектора в Министерстве налогов.